Кто хочет "знать", тот
должен идти за Аристотелем. И видеть в его сочинениях - и "О душе", и в
"Метафизике", и в "Этике" не только второй Ветхий, как говорил Климент
Александрийский, но и второй Новый Завет: видеть в нем Библию. Он
единственный учитель тех, кто хочет знать, кто знает. Вдохновляемый все тем
же Аристотелем, Гегель в своей "Философии религии" торжественно возвещает:
"Основная идея (христианства) есть единство божественной и человеческой
природы: Бог стал человеком"xix. Или, в другом месте, в главе о "царстве
духа": "Индивидуум должен проникнуться истиной о первичном единстве
божественной и человеческой природы, и эту истину постигает он в вере во
Христа. Бог уже не является для него потусторонностью"xx. Это все, что
принесла Гегелю "абсолютная религия". Он радостно приводит слова мейстера
Эккегарда (из его проповедей)xxi и такие же слова Ангелуса Силезиуса: "Если
бы не было Бога, не было бы меня, если бы не было меня, не было бы
Бога"xxii. Таким образом содержание абсолютной религии истолковывается и
возвышается до того уровня, на который поднялась мысль Аристотеля или
библейского змея, обещавшего нашему праотцу, что "знание" уравнит его с
Богом. И ни на минуту ему не приходит в голову мысль, что в этом таится
страшное, роковое падение, что "знание" не равняет человека с Богом, а
отрывает его от Бога, отдавая его в распоряжение мертвой и мертвящей
"истины". "Чудеса" Писания, т.е. всемогущество Божие, мы помним, были им с
презрением отвергнуты, ибо, как он поясняет в другом месте: "Нельзя
требовать от людей, чтобы они верили в вещи, в которые на известной ступени
образования они верить не могут: такая вера есть вера в содержание, которое
является конечным и случайным, т.е. не есть истинное: ибо истинная вера не
имеет случайного содержания". Соответственно этому "чудо есть насилие над
естественной связью явлений и потому есть насилие над духом"xxiii.
II
Мне пришлось несколько задержаться на умозрительной философии Гегеля
ввиду того, что и Достоевский, и Киргегард, первый, не давая себе в том
отчета, второй совершенно сознательно, видели свою жизненную задачу в борьбе
и преодолении того строя идей, который гегелевская философия как итог
развития европейской мысли воплотила в себе. Для Гегеля разрыв естественной
связи явлений, знаменующий собой власть Творца над миром и его
всемогущество, - невыносимая и самая страшная мысль: это есть для него
"насилие над духом". Он высмеивает библейские повествования - все они
принадлежат к "истории", говорят только о "конечном", которое человек,
желающий жить в духе и истине, должен стряхнуть с себя. Это он называет
"примирением" религии и разума, таким образом религия получает свое
оправдание через философию, которая усматривает в многообразии религиозных
построений "необходимую истину" и в ней, в этой необходимой истине,
открывает "вечную идею". Несомненно, что разум получает таким образом полное
удовлетворение. Но что осталось от религии, оправдавшейся таким образом
перед разумом? Несомненно тоже, что, сведя содержание "абсолютной религии" к
единству божественной и человеческой природы, Гегель, и всякий, кто за ним
шел, становился "знающим", как обещал Адаму искуситель, соблазнявший его
плодами с запретного дерева, - т.е. обнаружил в Творце ту же природу,
которая ему открыта в его собственном существе. Но затем ли мы идем к
религии, чтобы приобрести знание? Белинский добивался "отчета" по поводу
всех жертв случайности, инквизиции и т.д. Но разве знание озабочено таким
отчетом? Разве знание может дать такой отчет? Наоборот, знающему, и в
особенности знающему истину о единстве природы Бога и человека, доподлинно
известно, что Белинский требует невозможного; требовать же невозможного
значит обнаруживать слабоумие, как говорил Аристотельxxiv: там, где
начинается область невозможного, человеческие домогательства должны
прекратиться, там, выражаясь языком Гегеля, кончаются все интересы духа.
И вот Киргегард, который воспитался на Гегеле, который сам в молодости
благоговел пред ним, столкнувшись с той действительностью, которую Гегель во
имя интересов духа призывал людей стряхнуть с себя, вдруг почувствовал, что
в философии великого учителя кроется предательская, роковая ложь и страшный
соблазн. Он узнал в ней "eritis scientes" библейского змея: призыв променять
ничего не страшащуюся веру в свободного, живого Творца на покорность
безраздельно над всем царящим, неизменным, но ко всему безразличным истинам.
От всеми прославляемого, знаменитого мыслителя, от великого ученого он
пошел, и не пошел, а бросился, как к своему единственному спасителю, к
"частному мыслителю", к библейскому Иову. А от Иова - он пошел к Авраамуxxv,
не к Аристотелю, учителю тех, кто знает, а к тому, кто в Писании называется
Отцом веры. Ради Авраама он покидает даже самого Сократа. Сократ тоже был
знающим: языческий бог через ((?(( ((((( ?( (познай самого себя) открыл ему
истину о единстве человеческой и божественной природы за пять веков до того,
как Библия дошла до Европы. Сократ знал, что для Бога, как и для человека,
не все возможно, что возможное и невозможное определяется не Богом, а
вечными законами, которым бог так же подчинен, как и человек. Оттого над
историей, т.е. над действительностью, Бог не властен. "Сделать однажды
бывшее небывшим в области чувственного мира нельзя, это можно только
духовно, внутренним образом сделать", так говорит Гегельxxvi, и эта истина
открылась ему, конечно, тоже не в Писании, где столько раз и так настойчиво
повторяется, что для Бога нет ничего невозможного, и где даже человеку
обетована власть над всем, что есть в мире, - "если у вас будет вера с
горчичное зерно, ?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109