И, загадочным
образом, тут же торопится прибавить: "У меня нет сил так это понимать;
притом я очень боюсь таким образом запутаться в самый опасный из
расставленных нам силков - начать верить в свои заслуги. Но в строжайшем
смысле религиозный человек справляется с этой опасностью"95. И, наконец, в
последний год своей жизни, в издававшемся им маленьком журнале "Мгновение",
в котором он был единственным сотрудником, он пишет: "Так ужасен (говоря
человечески) Бог в своей любви, так ужасно (говоря человечески) быть любимым
Богом. Ибо дополнительное к положению: Бог есть любовь, есть другое
положение: Он твой смертельный враг"96.
Настойчивость, с которой Киргегард во всех своих писаниях возвращается
неизменно к теме об ужасах, принесенных в мир христианством, и скупая
сдержанность выражений, когда заходит речь о блаженствах, уготованных
свидетелям истины, напоминают тех праведников, которые, громя порок,
расписывают без конца его прелести и только в заключение, наскоро, словно
чтоб отделаться от скучного долга, прибавляют, что за приносимые пороком
радости придется в свое время расплачиваться. Ужасы христианства Киргегард
изображает с потрясающей силой, для блаженств у него нет ни красок, ни
образов. Точно он хочет сказать: какие там еще возможны блаженства в мире,
где царствует "религиозно-этическое"! У него явно нет желания привести людей
к такому христианству, каким оно является для современного человека,
принужденного отклонять свое внимание от чуда (т.е. от того, что для Бога
все возможно), и довольствоваться верой, оправдавшейся на суде разума.
Оттого-то он, на этот раз в полном согласии со Св. Писанием, никогда не
забывает напоминать нам, что величайший соблазн для человека в словах: "для
Бога все возможно". Это значит, что разумное и этическое не есть высшее, как
учил Сократ: ни бесчисленные "ты не можешь", диктуемые разумом, ни еще более
бесчисленные "ты должен", повелительно предъявляемые человеку "этическим",
не подводят нас к высшему началу, к последнему источнику бытия. С этим
началом не на жизнь, а на смерть борется "сомнение", в котором, как нам
говорил Киргегард, только по недоразумению видят помеху вере, лежащей в
основе библейского откровения и библейским откровением всегда
предполагаемой. Пока мы полагаемся на водительство разума, вера и даваемое
верой прозрение, что для Бога все возможно, находятся в явном противоречии с
истиной. Сказать, что для Бога все возможно, - значит сделать последний и
решительный вызов разуму, который наряду с собою не терпит никакой иной
власти и потому всегда стремится веру разоружить. Разум ясно, отчетливо и
твердо видит, где кончаются возможности, и не приемлет веры, для которой его
претензии на всезнание и всевидение совершенно не существуют и которая ждет
истины от живого Бога, ничем не связанного и не ограниченного. Сам Киргегард
сказал нам, что вера начинается там, где для разума все возможности
кончаются. Но люди не хотят думать об этом, они не хотят даже взглянуть в ту
сторону, где загорается зловещее, по их неизвестно откуда пришедшему
убеждению, пламя огня веры, которому суждено испепелить разум. Мы видели,
что столь мало похожие во всем остальном Бонавентура и Гегель в этом
сходятся: оба они полагают свои упованья - один на религию, другой на
философию с разумом. Иное у Киргегарда: он всем своим существом чувствует,
что разум, по самой природе своей, стремится обезоружить веру, высосать из
нее все жизненные соки. Он убедился, что вера начинается там, где разум
перестает служить человеку. Правда, он знает, что люди отказываются идти в
те области, где разум уже не может руководить ими: обыденность не выносит
того, что ей рассказывают безумие и смерть. Но именно потому Киргегард зовет
от умозрительной философии к экзистенциальной, словно загоняет наше мышление
именно туда, куда оно менее всего склонно идти. Недостаточно говорить, что
мудрец будет блаженным в фаларийском быке, - нужно всю жизнь так устроить,
чтоб таким блаженством исчерпывалось ее содержание. Мы помним, что Киргегард
отстранял от себя не только Гегеля и умозрительную философию, но
отгораживался и от мистиков; и вряд ли мы ошибемся, если скажем, что от
мистиков его больше всего отталкивало как раз то, что делает их столь
привлекательными для большинства - даже современных культурных людей: их
земное, доступное уже здесь, на земле, человеку блаженство. Он этого нигде
прямо не говорит, но, по-видимому, чем торжественнее и вдохновеннее передает
мистик свою радость о слиянии с Богом, тем унылее и нетерпеливее становится
Киргегард. Мистик уже получил награду свою, сам, своими силами добыл ее
себе: не есть ли это уже знакомая нам superbe diabolique, всегда
прикрывающая собой человеческое бессилие? Иначе говоря, не подменяют ли
мистики, как и древние мудрецы, плоды с дерева жизни, которые им недоступны,
плодами с дерева познания, ставшими, после падения первого человека,
доступными для всех? Но если и в самом деле плоды с дерева познания ценнее
плодов с дерева жизни - то почему мистики так старательно обходят ужасы
бытия? Они знают, что, по убеждению Сократа и Платона, над разумом нет
высшего начала, отчего и сказано, что величайшая беда для человека стать
(((?((((('ом. Но они тоже знают, что для разума не все возможно, что он
делит свою власть с Необходимостью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109