Киргегард не жалеет красок, чтоб изобразить
унижения, которым подвергался Христос в своей земной жизни. Бедный, гонимый,
презираемый не только чужими, но и близкими, отвергнутый отцом своим,
заподозрившим Марию63, и т.д., и т.д., - как такой мог оказаться Богом? Что
и говорить, большой соблазн. Но источник и начало соблазна все же не в том,
что Бог решился принять зрак раба. Соблазн начинается для человеческого
разума - раньше: в самом допущении, что есть Бог, для которого все возможно,
возможно принять зрак раба, но возможно принять зрак царя и господина. И
надо сказать, что вторая возможность для разума много неприемлемее первой и
что сам Киргегард этого никогда из виду не упускал, и менее всего в те
моменты, когда он с отличающим его мрачным пафосом рассказывает об ужасах
земного существования Христа. Нам легче допустить - держась в пределах
нашего опыта и нашего разумения, что если и есть существа высшие, чем люди,
которых мы потому называем богами, то все же они не столько могущественны,
чтобы прорваться сквозь все невозможности, открываемые разумом, и преодолеть
все недозволенное, воздвигнутое моралью, и потому, при неблагоприятно
сложившихся обстоятельствах, обрекаются на всякого рода трудности, чем
признать существо, для которого "все возможно". Разуму, как мы видели,
доподлинно известно, что и Бог есть порождение (?((('а и (((...(cxxiv и что,
стало быть, ему более приличествует зрак раба, чем образ неограниченного
господина и властителя. И это относится не только к языческим философам. Во
всех попытках дать ответ на вопрос: cur Deus homocxxv, мы неизбежно
наталкиваемся на момент "необходимости", свидетельствующий о существовании
каких-то предвечных начал бытия, над которыми даже Бог не властен: чтобы
спасти человека, Бог принужден был сам стать человеком, пострадать, принять
смерть и т.д. И чем глубокомысленнее объяснение, тем оно настойчивее
подчеркивает, с одной стороны, невозможность для Бога иным путем достигнуть
своей цели, а с другой стороны, Его возвышенность, выразившуюся в Его
готовности, ради спасения человеческого рода, принять тяжкие условия,
поставленные ему Необходимостью. Совсем так, как и в делах человеческих:
разум выявляет Богу пределы возможности, этика приносит Богу свои похвалы за
то, что он добросовестно выполнил все обусловленные невозможностями "ты
должен". Тут и скрывается величайший и последний соблазн, который Киргегард
чувствовал всегда и с которым он всегда отчаянно боролся, но который
преодолеть до конца ему никогда не удавалось, который не удалось преодолеть
ни одному смертному и который, по всем видимостям, смертным своими силами
преодолеть не дано: мы не можем отречься от плодов дерева добра и зла. Иначе
говоря: наш разум и наша мораль эмансипировались от Бога. Бог все сотворил,
но мораль и разум были до всего, до Бога, были всегда. Они не сотворены -
они - предвечны.
Оттого всегда попытки экзистенциальной философии имели тенденцию
сбиваться к тому, чему учил, по Платону, Сократ: (?(((((( ?(((?( (?
?(((?(? ?(?(((( ?(?((( (((? ?(((?( (?(((( ((((<(((( ("Высшее благо для
человека каждодневно беседовать с добродетелью")cxxvi. Когда религиозное
соединяется с этическим, оно в нем растворяется без остатка: дерево познания
высасывает все соки из дерева жизни. Экзистенциальная философия, видевшая
свою задачу в борьбе, хотя и безумной, "за возможность", превращается в
назидание, оно же, по существу своему, сводится к готовности примириться с
теми ограниченными возможностями, которые находятся в распоряжении
"разумного" и "этического". Человек не смеет или не имеет сил мыслить в
категориях, в которых он живет, и принужден жить в тех категориях, в которых
он мыслит. И притом даже не подозревает, что в этом - его величайшее
падение, что здесь - первородный грех. Он весь во власти внушенного ему
змеем eritis sicut dei. Это, надо думать, и имел в виду Киргегард, когда он
говорил о себе, что не может сделать последнего движения веры. И это было
действительной причиной его безудержных нападок на духовенство и церковь, на
"христианство, которое отменило Христа", равно как и той почти беспримерной
жестокости и суровости, которыми напоены его проповеди, или, как он сам
предпочитает называть их, его назидательные речи. Самые горячие поклонники
Киргегарда не решаются идти с ним до конца в этом направлении и делают
всяческие попытки путем "истолкований" приспособить их к обычному пониманию.
Но это только отдаляет нас и от Киргегарда, и от его проблематики, всегда
выдвигающей все таящиеся в бытии, неумолимые "entweder-oder". Если бы
Киргегарду дано было "смягчать", он сам смягчил бы и не поручал бы этого
дела никому другому. В 1851 году, в той же книге, в которой он так неистово
провозглашал, что христианство отменило Христа, он пишет: "Не от меня моя
суровость. Если бы я знал смягчающее слово, я бы охотно утешил и ободрил
человека. И все же! И все же! Возможно, что страждущему нужно иное: еще
более жестокие страдания. Еще более жестокие! Кто так свиреп, что дерзает
сказать это? Друг мой: это делает христианство, учение, которое нам подают
под именем самого кроткого утешения"64. Тут же он вновь возвращается к
жертве Авраама, о которой он столько нам говорил в своих первых
произведениях: "Уничтожить собственными руками то, чего так страстно желал,
дать отнять у себя то, чем уже владеешь, - это подрезывает в самом корне
естественного человека.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109