Начиная с Сократа и особенно с Аристотеля и вплоть до наших
дней, человеческая мысль в этих законах и их незыблемости видела
существенный оплот против осаждающих нас со всех сторон заблуждений. И от
них отречься! Когда средневековая философия стала лицом к лицу с
"парадоксами" Дунса Скота и Оккама, ей пришлось либо повернуться спиной к
своему духовному вождю, Philosophus'у, и признать источником истины
фантастические повествования Библии, либо обречь себя на жалкое
существование казуистического истолкования систем, созданных до нее. Был,
конечно, и третий выход: поставить Библию на свое место, т.е. перестать
считаться с ней, когда речь идет об истине. Но это был выход слишком
героический. Исходящее средневековье не решалось "идти так далеко". Даже
Декарт не смел так доверяться своему мышлению или, во всяком случае, не смел
говорить об этом. Только Спиноза отважился поставить и разрешить
подготовленную средневековым мышлением огромную и страшнейшую проблему: если
нужно выбирать между Писанием и разумом, между Авраамом и Сократом, между
произволом Творца и вечными, несотворенными истинами, - а не выбирать
нельзя, - то придется идти за разумом и Библию сдать в музейccxxvii.
Аристотель, как зримый и незримый истолкователь Писания в средние века,
сделал свое дело: явление Спинозы есть результат его философского
руководительства. Дунс Скот и Оккам обнаружили "произвол" в библейском
миропонимании. Спиноза отверг произвол как разнузданность и вернулся к идее
знания, основанного на доказательствах, на необходимости, того tertium genus
cognitionis, cognitio intuitivaccxxviii, которое превращает непосредственные
данные сознания в незыблемые истины. В непосредственных данных сознания - вы
никаких законов, никаких истин не найдете, сколько ни ищите. Нет в них
закона противоречия, нет в них закона достаточного основания. Не найдете вы
в них тоже и той самоочевидной истины, что quod factum est infectum esse
nequit. "Усмотреть" все это в опыте нельзя, даже через oculi mentis (умное
зрение), которые Спиноза приравнивал к demonstrationes: можно это только к
опыту прибавить. В этом и состоит миссия разума, которого опыт только
раздражает и который жадно стремится ко всеобщим и необходимым истинам.
Только всеобщие и необходимые истины делают знание знанием. Без них опыт
есть беспорядочное, экзотическое, ничем не обусловленное следование событий.
Всюду нас подстерегают капризные fiat, всюду грозят нам произвольные, ничем,
кроме fiat, не вызванные неожиданности. Знание, и только знание может
положить конец произволу. Платон был прав: отказавшись от разума,
отказавшись от знания, мы обрекаем себя на величайшие беды. И тогда он был
прав, когда, словно пророчески предчувствуя, что разыщут в Писании его
отдаленные духовные потомки, Дунс Скот и Оккам, он в "Эвтифроне" властно, от
имени Сократа, заявил, что идея добра не сотворена, что она - над богами,
что святое не потому свято, что его любят боги, а что боги потому любят,
должны любить святое, что оно святоccxxix. Платон давал себе совершенно ясно
отчет, что мораль стоит на страже истины и что, если она покинет свой пост,
истине не сдобровать. Истина и добро - несотворены: Бог и в своем познании,
и в своих оценках не в меньшей мере, чем человек, осужден на повиновение
нормам истины и морали. Non ridere, non lugere, neque detestari - sed
intelligere ("Не смеяться, не плакать, не проклинать, а понимать"): вот
первая заповедь человеческого и божественного мышления, пред которой все
библейские заповеди должны отступить на второй план. Точнее - ввиду того,
что и отцы церкви, и схоластики постоянно ссылались на библейские тексты,
приходится сказать: библейское учение, преломляясь через предпосылки
аристотелевской философии, превращалось в свою противоположность. Стремление
понять intelligere делало и продолжает делать самых чутких людей глухими
даже к библейским громам. Киргегард подвел нас к тому потрясающему моменту
истории, когда любовь и милосердие Бога столкнулись с Неизменностью
несотворенных истин - и любовь принуждена была отступить: Бог, как человек,
бессилен ответить на вопль великого отчаяния. Киргегард знал, что делал, так
заостряя вопрос: никогда еще "непрямое высказывание" не получило даже у
Киргегарда такого потрясающего выражения, как в этом столкновении.
Intelligere высосало из Бога все его могущество, а вместе с тем и его душу.
Его воля оказалась в обмороке, в параличе, в рабстве у какого-то "начала",
Бог сам превратился в "начало". Иными словами: Бог соблазнился, Бог вкусил
от плодов дерева, против которых он предостерегал человека... Дальше идти -
некуда: Киргегард подвел нас к тому, что первородный грех совершен не
человеком, а Богом. Киргегард подвел нас? Или он сам был подведен к этому?
Вот почему я вспомнил о лютеровском "Комментарии к Галатам". Я сейчас
приведу его слова, которые являются и вместе с тем комментарием к попыткам
проникнуть в смысл и значение грехопадения, составляющим собой содержание
главных сочинений Киргегарда. Имея в виду, конечно, знаменитую и всем
известную 53-ю главу пророка Исайиccxxx, Лютер пишет: omnes prophetae
viderunt hoc in spiritu, quod Christus futurus esset omnium maximus latro,
adulter, fur, sacrilegus, biasphemus etc., quo nullus major alius nunquam in
mundo fuerit ("Все пророки видели в духе, что Христос будет величайшим
разбойником, прелюбодеем, вором, нечестивцем, богохульником, больше которого
никто никогда в мире не был")ccxxxi.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109