Мур
вдруг понял, что если и есть на свете место, где он нипочем не хотел бы
оказаться после захода солнца, то это верфь Лэнгстри, где за тонкой
деревянной стеной лежит в доке старая подводная лодка. - Вы уже не успеете
в Кингстон засветло, - сказал он Яне. - Если хотите, я дам вам номер в
гостинице.
- Большое спасибо, - ответила она, - тем более что я не намерена
улетать, пока хоть сколько-нибудь не вразумлю этого кретина.
- Поступайте как знаете. - И Мур жестом пригласил ее в пикап.

Въехав в деревню, Кип сразу понял: что-то очень и очень неладно.
Безлюдные улицы, закрытые ставнями окна, обереги, намалеванные на досках и
штукатурке стен... В нем вскипела злость, а с ней пришло непонятное
смущение. Его внимание привлек символ, нарисованный мелом на сине-зеленой
двери, и где-то в глубинах сознания Кипа вяло зашевелились туманные
воспоминания. Рисунок, сделанный примитивно и грубо, занимал все
пространство двери от порога до притолоки и изображал огромную ладонь с
растопыренными, словно отгоняющими что-то невидимое, пальцами. Кип
остановил машину на обочине и уставился на рисунок, не в силах оторвать от
него взгляд.
Он опять стал ребенком, тринадцатилетним мальчишкой, и сидел за
низким столом над миской кукурузной каши с кусочками бекона. Хотя в животе
у него было пусто, ел он медленно. На другом конце комнаты с дощатыми
стенами потрескивали в каменном очаге поленья. На полу лежала старая
циновка. Ставни были плотно закрыты, свет шел от расставленных по комнате
керосиновых ламп. Тусклый, мутный, он озарял соломенные ритуальные маски
на стенах: хитрые волчьи черты, нахмуренные низкие лбы, поблескивающие
ракушки-глаза. Мальчику казалось, что маски смотрят прямо на него и что
порой их черты меняются, становятся почти человеческими, только очень
нелепыми и уродливыми.
У очага сидел в качалке мужчина. Он неподвижно смотрел в огонь,
рассеянно встряхивая банку с собачьими зубами. Чуть погодя он вынул один
зуб, бросил в пламя и подался вперед, как будто что-то увидел там. Потом
он вновь откинулся на спинку кресла, циновка тихо зашуршала под полозьями,
словно замурлыкала. В углу что-то зашелестело; мужчина повернул голову, и
мальчик увидел очерченный отблесками огня профиль, глаза-щелки на
обветренном морщинистом лице. В глубине комнаты на подстилке из водорослей
сидела крупная, почти два фута длиной зеленая игуана в металлическом
ошейнике. Веревка, одним концом прикрепленная к ошейнику, другим
привязанная к потолочной балке, не давала рептилии удрать, но позволяла ей
свободно передвигаться по комнате. Бледно-красные глазки ящерицы смотрели
прямо на Кипа, белое горло и брюхо раздувались и опадали в такт дыханию.
Похрустывая сухой травой, игуана прошла несколько футов вперед,
остановилась, мелко подрагивая спиной, и, заметая по полу хвостом,
медленно повернула голову, пристально глядя на Кипа.
- Покорми ее, - сказал мужчина.
Рядом с ним лежал ломоть ноздреватого темного хлеба. Мужчина отщипнул
от него кусочек и бросил на пол. Ящерица рывком развернулась, проворно
побежала назад, подождала. Наткнулась на хлеб и слизнула его.
Кип чувствовал слабость и дурноту. Дурнота была следствием голода,
слабость - следствием сна. В последние три дня он очень много спал,
одурманенный странными испарениями, поднимавшимися от горшочков, которые
старик расставлял кольцом вокруг тюфяка мальчика. Иногда, засыпая, Стив
проваливался в черноту без видений, словно умирал, но чаще его сны
населяли призраки, твари, схожие с вечно следившими за ним масками, они
ухмылялись и скалили зубы в неизменной, чреватой чем-то зловещим тишине.
Во сне призрачные лица вели вокруг Кипа хоровод, вновь и вновь окликая по
имени.
Поневоле, чтобы отгородиться от этих ужасов, Кип принялся воздвигать
у себя в сознании кирпичную стену. Известковый раствор ложился гладко и
густо, ряды кирпичей получались плотные, ровные. Но временами твари как
будто бы поднабирались сил и тянули серые щупальца, чтобы разрушить стену,
которую Кип возвел накануне. Как бы отчаянно он ни кричал, стараясь
прогнать жуткие призраки, все было тщетно; их было слишком много, и, чтобы
заделать прорехи в стене, ему приходилось работать все усерднее. Он
трудился над стеной как одержимый, словно сон был одним из множества
уроков, назначенных ему дядей - тот заставлял Кипа нагревать и разминать
комки воска, которым предстояло превратиться в его руках в фигурки и затем
уйти к тайным клиентам. Однажды Кипа заставили пустить кровь семи белым
цыплятам, а как-то раз ночью ему пришлось сопровождать дядю на бедняцкое
кладбище за головой покойника для _г_а_р_а_б_а_н_д_ы_, страшного заклятия
смерти. Казалось, стена никогда не будет завершена - твари находили в
кирпичной кладке все новые и новые слабые места и лазейки. Но Кип поклялся
себе: в один прекрасный день стена станет такой крепкой, что им будет не
подступиться к нему, и с той поры они уже никогда не заставят его кричать
от ужаса на дне темной пропасти сна. Эта клятва стала такой же частью его
"я", как страх и неприязнь к человеку, называвшему себя его "дядей".
В одном из таких кошмаров, от которых его прошибал холодный пот, он
блуждал по широким коридорам и пустым комнатам огромного заброшенного
особняка. Окна и двери занавесил мох, не пропускавший внутрь ни лучика
света, и Кип двигался в кишащем пауками полумраке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94