Белой вязью выведенные на многоцветье надписи показались Восэ, который, конечно, не мог их прочесть, волшебными талисманами немыслимой красоты и великолепия.
Поглощенный зрелищем, поднимался он по высоким кирпичным лестницам вместе с какими-то — в богатых одеждах — заезжими паломниками, которым один из пожилых шейхов показывал мраморные усыпальницы, объясняя, что здесь вот покоится такой-то военачальник Тимура и такой-то внук его, а вот здесь — прах такого-то великого человека!
Улучив минуту, земляки спросили шейха о кулябском постнике.
— Есть такой,— ответил шейх.— Во славу бога вот уже три недели подвергает себя мучительному самоограничению. Пожертвуйте что-нибудь на украшение гробницы, а я потом проведу вас в обитель уединения, покажу вашего земляка.
У носильщиков денег не оказалось. Восэ от всех троих передал смотрителю гробницы полтора сребреника, и тот со свечой в руке повел пришельцев по каким-то темным коридорам, посыпанным стружками. При входе в холодное, затхлое, подобное могиле, подземелье путникам пришлось согнуться, следуя в темноте за смотрителем, и все же в нескольких места далее, обжимаемые скользкими кирпичными стенами, они стукались головами о низкий потолок. Так они миновали ряд маленьких, но тяжелых дверей, за каждой из которых был отдельный подвал, и наконец, когда одна из дверей, издав звук, похожий на стон вздыхающей в агонии старухи, открылась, вошли за согнувшимся вдвое шейхом в сводчатую низкую келью. Это и была одна из обителей уединения,— как здесь называли ее, чилляхона — «комната сорокадневья, перегороженная поперек на две половины белою занавеской. Смотритель приподнял занавеску, и горцы, испугавшись того, что увидели, остановились: зыбкое пламя свечи осветило
мертвенно-белое лицо человека, едва живого, обросшего бородой, который сидел на полу посредине кельи, с опущенной головой и брошенными на колени руками. Перед ним стояли глиняные кувшин и чашка. Этот предельно истощенный, явно умирающий человек ни одним жестом, ни одним движением лица не показал, что появление пришельцев из мира живых им замечено, и, только когда смотритель промолвил: «Взгляни, раб божий, земляки твои пришли проведать тебя!», медленно поднял голову. Глаза и щеки его оказались глубоко ввалившимися, нос — заострившимся. Слабые веки его разомкнулись, взгляд обвел лица пришедших, бескровные, с запекшимися язвами губы прошептали что-то, чего никто не ~ расслышал... Взгляд великомученика задержался на лице Восэ, глаза раскрылись чуть больше, волна беспокойства прошла по лицу, он шевельнулся и печальным голосом, на этот раз явственно, произнес:
— Восэ!.. Ты?
И только теперь, пристально всмотревшись, Восэ узнал Назира, своего побратима, Назира-богатыря. Хотел сказать слово приветствия, но язык не повиновался Восэ. Он упал на колени, обнял Назира: «Братец мой!» — и расплакался как ребенок.
Видя перед собою страшную тень — только тень того Назира, о котором Восэ рассказывал как о смелом, здоровом охотнике-богатыре, не знающем в горах никаких препятствий, кулябцы-носилыцики стали рукавами рваных халатов утирать навернувшиеся на глаза слезы. Смотритель гробницы, держа в .одной дрожащей руке свечу, другою ухватив свою бороду, смотрел в удивлении на Восэ и Назира:
— Разве он твой брат?
— Да, почтенный! — ответил Восэ.— Я отправился в Шахрисябз узнать о нем, я разыскиваю его вот уже полтора месяца, потеряв надежду найти его, я пришел в Самарканд и уже собирался вернуться к себе на родину... Спасибо вот этим землякам,— нашел я своего брата!
Назир сидел молча, припав к Восэ, положив голову на его плечо и закрыв сухие глаза,— не было сил у него ни разговаривать, ни плакать.
— Как попал ты, брат мой, в эту тюрьму, в эту могилу? — обняв рукой плечи.
— По воле божьей,— едва слышно прошептал Назир.
Смотритель заговорил наставительно:
— А ты не говори «тюрьма», «могила», если не хочешь, чтобы я счел тебя неверным,—ведать тебе надлежит, раб божий, что здесь — обитель молитвы и постничества святого «Царя Живых»! Здесь грешные рабы каются у порога небесного храма бога! Очищаются от грехов... Я не знаю, в чем провинился этот человек, его сюда привел один священнослужитель, земляк его. Сегодня двадцать шестой день, как он здесь, а надлежит ему просидеть в безмолвии и недвижности сорок дней и сорок ночей, довольствуясь лишь двумя лепешками и одной чашкой воды в день, и каяться, каяться, каяться у преддверия храма Истины!..
— А этот бедняк никакого греха не совершал, чтобы каяться,— строго и уверенно сказал Восэ.— Вся его вина, почтенный, лишь в том, что он очутился на глухой к нуждам людей чужбине. Никакого поборника справедливости здесь ему не найти. Виновны те бессовестные клеветники, что ввергли его в эти беды. Пусть они — они, они сами! — садятся сюда, в эту сорокапостку!
— Покайся, эй, правоверный, покайся! Раб не бывает без грехов. Все мы —грешники перед богом!
— Перестань, почтенный! Разве не видишь: он умрет, у него нет даже сил двигаться! Я сегодня же подыщу место, где, быть может, мы еще вернем ему жизнь. А завтра приду заберу его, как могу поухаживаю за ним недели две, чтобы он пришел в себя!
Назир, все же слышавший весь разговор, заговорил усталым, чуть слышным голосом:
— Иди в медресе Тилля-Кари. Спроси там муллу Сафара... Медресе Тилля-Кари. Сафар привел меня сюда...
Кулябцы-носилыцики повели Восэ из Шах-и-Зинда прямиком на площадь Регистана, показали медресе Тилля-Кари.
Сидевшие у портала училища муллы показали Восэ келью Сафара, замок, висящий на двери, и объяснили, что Сафар куда-то дня три назад ушел, вернется сегодня или завтра.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146