IV
Могла ли эта кучка искалеченных душ остаться близкой народу? В нем
мысль, поскольку она вообще работает, несомненно работает существенно -- об
этом свидетельствуют все, кто добросовестно изучал его, и больше всех --
Глеб Успенский. Сказать, что народ нас не понимает и ненавидит, значит не
все сказать. Может быть, он не понимает нас потому, что мы образованнее его?
Может быть, ненавидит за то, что мы не работаем физически и живем в роскоши?
Нет, он, главное, не видит в нас людей: мы для него человекоподобные
чудовища, люди без Бога в душе, -- и он прав, потому что как электричество
обнаруживается при соприкосновении двух противоположно наэлектризованных
тел, так Божья искра появляется только в точке смыкания личной воли с
сознанием, которые у нас совсем не смыкались. И оттого народ не чувствует в
нас людей, не понимает и ненавидит нас.
Мы даже не догадывались об этом. Мы были твердо уверены, что народ
разнится от нас только степенью образованности и что, если бы не
препятствия, которые ставит власть, мы бы давно уже перелили в него наше
знание и стали бы единой плотью с ним. Что народная душа качественно другая
-- это нам и на ум не приходило. Мы и вообще забыли думать о строе души: по
молчаливому соглашению, под "душою" понималось просто рационалистическое
сознание, которым одним мы и жили. И мы так основательно забыли об этом, что
и народную психику представляли себе в виде голого со-. знания, только
несведущего и мало развитого.
Это была неизбежная и страшная ошибка. Славянофилы пробовали вразумить
нас, но их голос прозвучал в пустыне. Сами бездушные, мы не могли понять,
что душа народа -- вовсе не tabula rasa[38], на которой без труда
можно чертить письмена высшей образованности. Напрасно твердили славянофилы
о своебытной насыщенности народного духа, препятствующей проникновению в
народ нашей образованности; напрасно говорили они, что народ наш -- не
только ребенок, но и старик, ребенок по знаниям, но старик по жизненному
опыту и основанному на нем мировоззрению, что у него есть и по существу
вещей не может не быть известная совокупность незыблемых идей, верований,
симпатий, и это в первой линии -- идеи и верования
религиозно-метафизические, т. е. те, которые, раз сложившись, определяют все
мышление и всю деятельность человека. Интеллигенция даже не спорила, до того
это ей казалось диким. Она выбивалась из сил, чтобы просветить народ, она
засыпала его миллионами экземпляров популярно-научных книжек, учреждала для
него библиотеки и читальни, издавала для него дешевые журналы, -- и все без
толку, потому что она не заботилась о том, чтобы приноровить весь этот
материал к его уже готовым понятиям, и объясняла ему частные вопросы знания
без всякого отношения к его центральным убеждениям, которых она не только не
знала, но даже не предполагала ни в нем, ни вообще в человеке. Все, кто
внимательно и с любовью приглядывались к нашему народу, -- и между ними
столь разнородные люди, как С. Рачинский[39] и Глеб Успенский, --
согласно удостоверяют, что народ ищет знания исключительно практического, и
именно двух родов: низшего, технического, включая грамоту, и высшего,
метафизического, уясняющего смысл жизни и дающего силу жить. Этого
последнего знания мы совсем не давали народу, -- мы не культивировали его и
для нас самих. Зато мы в огромных количествах старались перелить в народ
наше знание, отвлеченное, лишенное нравственных элементов, но вместе с тем
пропитанное определенным рационалистическим духом. Этого знания народ не
может принять, потому что общий характер этого знания встречает отпор в его
собственном исконном миропонимании. Неудивительно, что все труды
интеллигенции пропали даром. "Заменить литературными понятиями коренные
убеждения народа, -- сказал Киреевский[40], -- так же легко, как
отвлеченней мыслью переменить кости развившегося организма".
Великая мечта воодушевляла славянофилов. Исходя из факта органической
цельности народного бытия, они утверждали, что высшая образованность страны
должна являться естественным завершением народного быта, должна вырастать из
него, как плод из семени. Между смутным чувством народной массы и высшими
проявлениями национального творчества в искусстве и мышлении должна
существовать, говорили они, закономерная последовательность, связывающая всю
народную жизнь в одно целое: "несознанная мысль, выработанная историей,
выстраданная жизнью, потемненная ее многосложными отношениями и разнородными
интересами, восходит силою литературной деятельности по лестнице умственного
развития от низших слоев общества до высших кругов его, от безотчетных
влечений до последних ступеней сознания", -- и в этом виде она является уже
не остроумной идеей, не диалектической игрой, но глубоко-серьезным делом
внутреннего самопознания. Лучезарный идеал! А мы дальше от него, чем
какой-либо народ. Для этого нужно, чтобы, при всей разности содержания и
силы, мысль образованных и мысль необразованных работали однородно, т. е.
чтобы сознание образованных жило такою же существенной жизнью, как и
сознание трудящейся массы, где физический труд и страдания напрягают всю
душевную силу в упорной работе осмысления этой самой тяжкой жизни
нравственными идеями и верою.
Сонмище больных, изолированное в родной стране, -- вот что такое
русская интеллигенция.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80