Перелом произошел в кратковременную эпоху доверия и был,
конечно, обусловлен банкротством внешней политики старого порядка.
Быстрота, с которой разыгралось в особенности последнее действие
преобразования, давшее под давлением стихийного порыва, вдохновлявшего
всеобщую стачку, акт 17 октября, подействовала опьяняюще на интеллигенцию.
Она вообразила себя хозяином исторической сцены, и это всецело определило ту
"тактику", при помощи которой она приступила к осуществлению своих идей.
Общую характеристику этих идей мы уже дали. В сочетании этой тактики с этими
идеями, а вовсе не в одной тактике, -- ключ к пониманию того, что произошло.
Актом 17 октября по существу и формально революция должна была бы
завершиться. Невыносимое в национальном и государственном смысле положение
вещей до 17 октября состояло в том, что жизнь народа и развитие государства
были абсолютно замкнуты самодержавием в наперед установленные границы. Все,
что не только юридически, но и фактически раздвигало или хотя бы угрожало в
будущем раздвинуть эти границы, не терпелось и подвергалось гонению. Я
охарактеризовал и заклеймил эту политику в предисловии к заграничному
изданию знаменитой записки Витте о самодержавии и земстве. Крушение этой
политики было неизбежно, и в связи с усложнением общественной жизни и с
войной оно совершилось, повторяем, очень быстро.
В момент государственного преобразования 1905 года отщепенские идеи и
отщепенское настроение всецело владели широкими кругами русских образованных
людей. Исторически, веками слагавшаяся власть должна была пойти насмарку
тотчас после сделанной ею уступки, в принципе решавшей вопрос о русской
конституции. Речь шла о том, чтобы, по подлинному выражению
социал-демократической публицистики того времени, "последним пинком
раздавить гадину". И такие заявления делались тогда, когда еще не было
созвано народное представительство, когда действительное настроение всего
народа и, главное, степень его подготовки к политической жизни, его
политическая выдержка никому еще не были известны. Никогда никто еще с таким
бездонным легкомыслием не призывал к величайшим политическим и социальным
переменам, как наши революционные партии и их организации в дни свободы.
Достаточно указать на то, что ни в одной великой революции идея низвержения
монархии не являлась наперед выброшенным лозунгом. И в Англии XVII века, и
во Франции XVIII века ниспровержение монархии получилось в силу рокового
сцепления фактов, которых никто не предвидел, никто не призывал, никто не
"делал".
Недолговечная английская республика родилась после веков существования
парламента в великой религиозно-политической борьбе усилиями людей, вождь
которых является, быть может, самым сильным и ярким воплощением английской
государственной идеи и поднял на небывалую высоту английскую мощь.
Французская монархия пала вследствие своей чисто политической
неподготовленности к тому государственному перевороту, который она сама
начала. А основавшаяся на ее месте республика, выкованная в борьбе за
национальное бытие, как будто явилась только для того, чтобы уступить место
новой монархии, которая в конце концов пала в борьбе с внешними врагами.
Наполеон I создал вокруг себя целую легенду, в которой его личность тесно
сплелась с идеей мощи и величия государства, а восстановленная после его
падения династия была призвана и посажена на престол чужеземцами и в силу
этого уже с самого начала своей реставрации была государственно слаба. Но
Бурбоны, в лице Орлеанов, конечно, вернулись бы на французский трон после
1848 года, если бы их не предупредил Наполеонид, сильный
национально-государственным обаянием первой Империи. Падение же Наполеона
III на этой подготовленной к государственным переворотам почве было
обусловлено полным, беспримерным в истории военным разгромом государства.
Так в новейшей французской истории почти в течение целого столетия
продолжался политический круговорот от республики к монархии и обратно,
круговорот, полный великих государственных событий.
Чужой революционный опыт дает наилучший комментарий к нашему русскому.
Интеллигенция нашла в народных массах лишь смутные инстинкты, которые
говорили далекими голосами, сливавшимися в какой-то гул. Вместо того чтобы
этот гул претворить систематической воспитательной работой в сознательные
членораздельные звуки национальной личности, интеллигенция прицепила к этому
гулу свои короткие книжные формулы. Когда гул стих, формулы повисли в
воздухе.
В ту борьбу с исторической русской государственностью и с "буржуазным"
социальным строем, которая после 17-го октября была поведена с еще большею
страстностью и в гораздо более революционных формах, чем до 17 октября,
интеллигенция внесла огромный фанатизм ненависти, убийственную
прямолинейность выводов и построений и ни грана -- религиозной идеи.
Религиозность или безрелигиозность интеллигенции, по-видимому, не имеет
отношения к политике. Однако только по-видимому. Не случайно, что русская
интеллигенция, будучи безрелигиозной в том неформальном смысле, который мы
отстаиваем, в то же время была мечтательна, неделовита, легкомысленна в
политике.. Легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без
энтузиазма, нетерпимость без благоговения, -- словом, тут была и есть налицо
вся форма религиозности без ее содержания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80