Эта демагогия деморализует душу нашей
интеллигенции и создает тяжелую атмосферу. Развивается моральная трусость,
угасает любовь к истине и дерзновение мысли. Заложенная в душе русской
интеллигенции жажда справедливости на земле, священная в своей основе жажда,
искажается. Моральный пафос вырождается в мономанию. "Классовые" объяснения
разных идеологий и философских учений превращаются у марксистов в какую-то
болезненную навязчивую идею. И эта мономания заразила у нас большую часть
"левых". Деление философии на "пролетарскую" и "буржуазную", на "левую" и
"правую", утверждение двух истин, полезной и вредной, -- все это признаки
умственного, нравственного и общекультурного декаданса. Путь этот ведет к
разложению общеобязательного универсального сознания, с которым связано
достоинство человечества и рост его культуры.
Русская история создала интеллигенцию с таким душевным укладом,
которому противен был объективизм и универсализм, при котором не могло быть
настоящей любви к объективной, вселенской истине и ценности. К объективным
идеям, к универсальным нормам русская интеллигенция относилась недоверчиво,
так как предполагала, что подобные идеи и нормы помешают бороться с
самодержавием и служить "народу", благо которого ставилось выше вселенской
истины и добра. Это роковое свойство русской интеллигенции, выработанное ее
печальной историей, свойство, за которое должна ответить и наша историческая
власть, калечившая русскую жизнь и роковым образом толкавшая интеллигенцию
исключительно на борьбу против политического и экономического гнета, привело
к тому, что в сознании русской интеллигенции европейские философские учения
воспринимались в искаженном виде, приспособлялись к специфически
интеллигентским интересам, а значительнейшие явления философской мысли
совсем игнорировались. Искажен и к домашним условиям приспособлен был у нас
и научный позитивизм, и экономический материализм, и эмпириокритицизм, и
неокантианство, и ницшеанство.
Научный позитивизм был воспринят русской интеллигенцией совсем
превратно, совсем ненаучно и играй совсем не ту роль, что в Западной Европе.
К "науке" и "научности" наша интеллигенция относилась с почтением и даже с
идолопоклонством, но под наукой понимала особый материалистический догмат,
под научностью особую веру, и всегда догмат и веру, изобличающую зло
самодержавия, ложь буржуазного мира, веру, спасающую народ или пролетариат.
Научный позитивизм, как и все западное, был воспринят в самой крайней форме
и превращен не только в примитивную метафизику, но и в особую религию,
заменяющую все прежние религии. А сама наука и научный дух не привились у
нас, были восприняты не широкими массами интеллигенции, а лишь немногими.
Ученые никогда не пользовались у нас особенным уважением и популярностью, и
если они были политическими индифферентистами, то сама наука их считалась не
настоящей. Интеллигентная молодежь начинала обучаться науке по Писареву, по
Михайловскому, по Бельтову, по своим домашним, кряковым "ученым" и
"мыслителям". О настоящих же ученых многие даже не слыхали. Дух научного
позитивизма сам по себе не прогрессивен и не реакционен, он просто
заинтересован в исследовании истины. Мы же под научным духом всегда понимали
политическую прогрессивность и социальный радикализм. Дух научного
позитивизма сам по себе не исключает никакой метафизики и никакой
религиозной веры, но также и не утверждает никакой метафизики и никакой
веры[i] . Мы же под научным позитивизмом всегда понимали
радикальное отрицание всякой метафизики и всякой религиозной веры, или,
точнее, научный позитивизм был для нас тождествен с материалистической
метафизикой и социально-революционной верой. Ни один мистик, ни один
верующий не может отрицать научного позитивизма и науки. Между самой
мистической религией и самой позитивной наукой не может существовать
никакого антагонизма, так как сферы их компетенции совершенно разные.
Религиозное и метафизическое сознание, действительно отрицает единственность
науки и верховенство научного, познания в духовной жизни, но сама-то наука
может лишь выиграть от такого ограничения ее области. Объективные и научные
элементы позитивизма были нами плохо восприняты, но тем страстнее, были
восприняты те элементы позитивизма, которые, превращали его в веру, в
окончательное миропонимание. Привлекательной для русской интеллигенции была,
не объективность позитивизма, а его субъективность обоготворявшая
человечество. В 70-е годы позитивизм, был превращен Лавровым и Михайловским
в "субъективную социологию", которая стала доморощенной кружковой философией
русской интеллигенции. Вл. Соловьев очень остроумно сказал, что русская
интеллигенция всегда мыслит странным силлогизмом: человек произошел от
обезьяны, следовательно, мы должны любить друг друга. И научный позитивизм
был воспринято русской интеллигенцией исключительно в смысле этого
силлогизма. Научный позитивизм был лишь орудием для утверждения царства
социальной справедливости и для окончательного истребления тех
метафизические и религиозных идей, на которых, по догматическому
предположению интеллигенции, покоится царство зла. Чичерин[4] был
гораздо более ученым человеком и в научно-объективном смысле гораздо большим
позитивистом, чем Михайловский, что не мешало ему быть
метафизиком-идеалистом и даже верующим христианином.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80