Он изображал общественные купальни, катания на лодках, бесшабашные танцы. Везде у него царили динамизм и экспрессия. На увиденной же мной картине изображалась маленькая кухня, в центре ее стояла прелестная женщина в белом передничке, вдевавшая нитку в иголку, а рядом с ней клубком ниток играла маленькая белая собачонка. «Это же работа Берты Моризо!» — едва не закричал я. «Колыбель», «Прятки», «Чтение» — эти картины Моризо, виденные мною как-то на выставке импрессионистов, позволили мне сразу узнать ее руку, ее творческую манеру. Насколько мне известно, Берта оставалась одним из самых верных членов группы художников, назвавших себя импрессионистами. Она была близко знакома с Ренуаром, Дега, с поэтами Анри де Ренье, Стефаном Малларме.
* * *
Не знаю почему, но когда я вернулся в настоящее,
мне вспомнились две последние фразы из новеллы
Цвейга «Фантастическая ночь»: «Кто однажды обрел
самого себя, тот уже ничего на этом свете утратить не
может. И кто однажды понял человека в себе, тот понимает всех людей». Пожалуй, Игорь Скорин принадлежал именно к таким людям.
— Скорин возвратился к концу рабочего дня, — продолжил следователь прокуратуры, — Он не стал снимать пальто, только взял из кабинета свой «дипломат» и хотел тут же уйти, но, услышав от Горчаковой, что ему назначена деловая встреча в «санатории», помедлил. «Хорошо, что вы меня предупредили, — невесело сказал он. — В наше время предупрежден, — значит, вооружен...» Такая реакция Игоря Васильевича на приглашение в «санаторий», конечно, настораживала...
На минутку я отключился от восприятия того, что рассказывал мне следователь. Мне показалось, что я гораздо больше узнаю об интересующих меня людях, настроившись на волну «информационного поля». Какие-то новые факты пытались «достучаться» до моего сознания.
Невидимая тетрадь «Известный русский философ Василий Васильевич Розанов в своей работе «Апокалипсис нашего времени», написанной в 1918—1919 годах, не слишком хорошо высказывался о нашей литературе, признанной во всем мире. Он писал, что по содержанию русская литература есть мерзость бесстыдства и наглости, что она ни одного человека не научила гвоздь выковать, серп исполнить, косу для косьбы заточить. «Народ рос совершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только тем, «как они любили» и «о чем разговаривали».
И далее он писал: «В России нет ни одного аптекарского магазина, мы не умеем из морских трав извлекать йод; а горчичники у нас «французкие», потому что русские не умеют намазать горчицу на бумагу с закреплением ее «крепости» и «духа». Что же мы умеем? А вот мы умеем «любить», как Вронский Анну, и Литвинов Ирину, и Лежнев Лизу, и Обломов Ольгу».
Наверняка, когда Василий Васильевич писал подобное, он был на кого-то сердит. А ведь известно: Юпитер сердится, значит, он не прав... Художественная литература призвана отражать прежде всего внутреннюю жизнь человека, его отношения с другими людьми. А как гвоздь выковать? Это, простите, не тот материал. Об этом надо читать в специальных журналах да в справочниках по ремеслам... Сидя в темноте подвала, я развлекался тем, что вспоминал отдельные фрагменты из прочитанных недавно книг и их анализировал.
Дословно припомнилась мне цитата из «Летней новеллы» Цвейга: «Жизнь таких людей кажется ненужной, ибо никакие узы не привязывают их к обществу и все накопленные ими сокровища, которые слагаются из тысячи неповторимых и драгоценных впечатлений — никому не завещанные, — обращаются в ничто с их последним вздохом». Подобная характеристика, конечно же, никак не подходила философу Розанову, но вполне соответствовала облику одного моего юного приятеля — студента Института физкультуры...
Павел Никитин наведался ко мне в мастерскую еще в прошлом году, когда на улице трещали январские морозы, а на душе у него, как он сам признался, стояла весна. Во-первых, он был влюблен, во-вторых, начинались зимние студенческие каникулы, которые он собирался провести с пользой для себя.
Поговорив с Никитиным минут пятнадцать, я понял, что он типичный дилетант. Об изобразительном искусстве он знал весьма много, но количество собранных им сведений не переросло в качество. У него не было собственных мыслей, каких-то серьезных обобщений. Впрочем, сие является привилегией искусствоведов, а что спрашивать с обыкновенного любителя? Но, с другой стороны, не для таких ли любителей мы и творим?.. Нет-нет, работаю я прежде всего для самого себя, а уж потом для эстетствующих дилетантов!..
Мои размышления прервало появление Семена Горбунова. Видимо, с наступлением ночи наш похититель решил перетащить найденный сундук в верхние комнаты особняка.
Затаскивали его мы вдвоем с Бромбергом. Семен шел впереди и подсвечивал нам дорогу фонарем. Когда наконец мы поставили сундук в предназначенную для него пустующую кладовку, сил у нас уже не было.
Отдышавшись, я смог по-настоящему рассмотреть найденное в подвале. И убедился в том, что в необычном «запаснике» хранились весьма ценные произведения. Двум же из них — полотнам кисти Антониса Ван
Дейка и Валантена де Булоня — просто цены не было!
Однако просвещать нашего похитителя я не собирался. К сожалению, эти два холста, в отличие от других, хранились в особых кожаных тубусах, и он нюхом, что ли, почувствовал их ценность.
— Эту мазню, пожалуй, повешу у себя на стенку. A вы оба помните, что живы будете только до тех пор, о пока держите язык за зубами. В случае чего убью!..
Лично я в этом не сомневался. Бромберг же надеялся переиграть Горбунова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137