— Я... научу... тебя... играть...— ломким голосом выдавил мальчик.— В другой раз...
— Я больше не буду ему писать,— вдруг твердо произнесла Нина.— Слышишь?
— Да,— кивнул Юстас.
— Скажи, ты веришь?
Юстас не решился сказать вслух, опасаясь, что зайдется в рыданиях из-за недавнего унижения и теперешнего счастья, от которого мутился рассудок. Он опять кивнул, его щека ненароком прижалась к Нининой макушке, на миг ощутил струящееся по золотистым волосам тепло, бешено заколотилось сердце.
Нина вдруг развернулась, но к двери пошла медленно-медленно, комкая в руках низ кофты. С силой тряхнула головой и исчезла за дверью, будто во сне.
До ужина еще оставалось немного времени. Чуть выждав, пока угомонится сердце, Юстас закрыл на ключ бильярдную и через служебный ход в одних тапочках выскользнул на улицу. Зачерпнув пригоршню снега, приложил поочередно к пылающим щекам. Неподалеку от крыльца валялся брошенный веник, в темноте похожий на крадущегося кота. Юстас поднял его с земли и, негромко смеясь, подкинул вверх, норовя попасть в низко свисающие провода. Это удалось со второй попытки, и теперь, счастливый, он смотрел, как посверкивающие во дворе сугробы беззвучно поглощают вызволенный из коварного плена снег.
Все пытаюсь разговорить тебя, Каспарас, странно, что именно тебя, а не кого-нибудь из своего окружения, кто бы значительно лучше разбирался в производственных проблемах. Какие тут могут быть дружба и взаимопонимание между начальником цеха и поэтом — а я верю: прекрасным поэтом. Обращаюсь к тебе, Каспарас, потому что начинаю уставать от себя в те моменты, когда вся моя самокритика оборачивается безнадежностью или слабоволием. Знаю, у тебя уйма собственных проблем, которые не оставляют ни днем, ни ночью. Может, оттого и хочу потолковать с тобой, ведь у тебя и впрямь наболело. А Эдмундаса боль давно не мучает, сразу же после женитьбы точно и рассудительно подсчитал кпд личной своей деятельности и теперь не без иронии наблюдает, как я разрываюсь на части. Сам признался. Эх, Каспарас, славный муже, тебе это все не слишком интересно, но еще никому не рассказывал, а так подмывает выложить именно тебе.
Вызывает тут как-то Папаша к себе начальника конструкторского бюро Эдмундаса Богутиса и меня, Юстаса Каткуса, начальника инструментального цеха. Папаша — это директор. Генеральный. И говорит:
— Мужики, один из вас поедет в Японию. Кто — не знаю. На этот раз решать сам не хочу. Определите сами, прямо, обстоятельно, по-мужски. Потом доложите. Мне. Через полчаса. Нет. Через пятнадцать минут. Будьте так любезны.
Папаша кривится, вижу, больше всего ему хотелось бы в этой неловкой ситуации послать нас обоих к черту, но, очевидно, неосмотрительно подставлять свою седую голову, небось ляпнул наши фамилии где-то в разговоре — молодые и перспективные руководители, теперь злится, припомнив, что мы с Эдмундасом приятельствуем еще с институтской поры, да и командировку эту в Японию не переломишь пополам, как ломоть хлеба за одним столом.
Что ж, выходим в коридор, как два драчуна, поговорить по-мужски. Поглядываем друг на друга и заходимся от хохота. Коридор, как сейчас помню, выглядит празднично: чисто, солнечно, ни пылинки, будто языком вылизан.
В подобном случае мужчины, как плохие актеры на сцене, хватаются за сигарету, а мы — надо же! — оба не курим, и лицедействовать друг перед другом вроде ни к чему.
— Вот тебе и Папаша,— негромко, без всякой досады замечает Эдмундас.— Как будто сам не знает, кто в этой ситуации нужнее для дела. Прекрасно ведь знает.
— Факт, знает,— соглашаюсь с ним.
Эдмундас нервно передергивает сбритыми, давно уже не существующими усами, по привычке постукивает указательным пальцем по переносице, где сидят
очки.
— Ты у нас практик,— произносит, глядя через окно на заводской двор.— Велосипед изобретаешь, из-за штампов и пресс-форм каждый день сходишь с ума, может, и почерпнешь там что-нибудь полезное. Мне, как теоретику, они ни черта не откроют и не покажут. Дерзай, Юстас, и, как говорится, с богом...
— И глупцу понятно, что тайн и секретов своих они никому не открывают, неважно, турист ты, коммунист ли,— прикидываясь равнодушным, подпеваю в тон ему.— Зато они не предполагают, что ты со своей гениальной башкой способен делать обобщения на основании микронных деталей. А мне это известно еще со времен, когда занимались авиамоделизмом. Посему, досточтимый, мог бы и поболе меня расстараться...
— Что мы тут кокетничаем,— грустно говорит Эдмундас.— Давай монетку подкидывать или спички тянуть!
И тут дьявол вводит меня в соблазн не копейку подбросить, а закинуть невидимую удочку с микроскопическим золотым крючком.
—- Погоди,— прерываю я его.— Мы забыли одну вещь. Ты женат, ребенка растишь, жена скрипачка, часто выступает на сцене, по телевидению, понимаешь небось, к чему клоню?
— Отчего ж,— отвечает Эдмундас, разглядывая носы ботинок,— я ничего не забыл. Впрочем, спасибо, что напомнил.
— Тогда все ясно. Если общественную нужду, имею в виду завод, можно совместить с личной, все окончательно становится на свои места, и я с уважением жму твою руку.
Эдмундас мгновенно понял меня, покраснел как рак.
— Да, Юстас,— заговорил излишне твердо,— когда эти вещи совместимы, их следует объединять. Это жизнь, и нет резона игнорировать ее с наивностью ребенка. Детский идеализм. Мне уже было показалось, что ты наконец вырос из коротких штанишек, миновал пору пионерского энтузиазма, однако, вижу, тебе, пожалуй, никогда из них не вырасти. Желаю удачной поездки, и еще — дай тебе встретить мудрую женщину, которая бы раскрыла тебе глаза, те самые зеленоватые твои глазенки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65