.. во имя одного-единственного человека, из которого ты сотворил себе кумира. Пройдет время, и ты окажешься ему ненужным. Поэт чаще всего не бывает счастлив в любви, слишком длительная привязанность к одной женщине для него губительна. Рано или поздно наступает трагическое разочарование — отчего эта женщина не поспевает за сменой его мыслей и настроений... Тот, кто любит по-настоящему, ощущает себя обманутым. И ему ничего не остается, как бежать прочь. Бежать прочь, горестно стеная. Зато тот, кто не отдал себя всего, будет довольствоваться дружбой. Привязанностью.
Однако странно, размышляет дальше Каспарас, мне известны все недостатки этой женщины, ограниченность ее интересов, а между тем я не могу без нее. Может, оттого, что она отталкивает меня? А если бы она бесконечно меня любила? Не наскучила бы тогда? Говорить о любви уже поздно, хватило бы и простой человечности. Увы, увы, этого не купить ни за какие деньги, не занять ни у кого, раз тебя обделил господь. А человечность неотделима от других внутренних твоих достоинств.
Значит, бежать нельзя, надо растить сына. Вложить в него то, чего не способен дать никто другой. Оберегать от цинизма матери, ее грубости, пренебрежения другими людьми. Распахнуть для него двери в мир искусства. В этом отныне мое предназначение, смысл моей жизни. А все другое... Только выдержу ли, смогу ли вновь писать? Ведь будет вечная молчаливая война в доме, война двух чужих сторон. И еще неизвестно, какую сторону поддержит сын. Но надо выстоять. Парадоксально, однако для того, чтобы выстоять, придется убить в себе любовь к этой женщине и вернуться в свой собственный мир, порядком опустошенный. Надо вспомнить, каким он был сначала, чтобы можно было его восстановить. И вправду смешно, взрослый человек — хуже ребенка: то, что построил, возвел, потом полжизни разоряет, а когда остаются руины — принимается вновь строить...
Только смогу ли жить нелюбимым? Это же адская
мука, перед нею меркнут все благороднейшие цели. Хотя по-своему — это всего лишь простая условность. Победитель может жить победой. И тогда в завоеванном мире ему уже, пожалуй, не нужен будет отклик на его чувства... Он победитель! Если бы только суметь дать сыну то, что зовется человечностью... Если бы только... если бы...
Каспарас уснул, его разбудили шаги Ирены. Приоткрыв глаза, он увидел ее стоящей возле дивана и наблюдающей за ним, словно рассматривала что-то через стекло.
— Почему не ешь ничего? Так и впрямь скоро помрешь,— резко проговорила она.
Каспарас молчал, выжидая, когда Ирена спросит, как он себя чувствует. И она задала этот вопрос:
— Подниматься еще не можешь?
— Мне надо полежать,— тихо отозвался Каспарас, стараясь припомнить, о чем думал перед тем, как заснуть.
— Что с тобой? Кружится голова? Или хочешь, чтобы все подавала в постель?
— Не хочу. Мне надо полежать.
— Так не встанешь?
Каспарас покачал отрицательно головой.
— Как знаешь. Завтра суббота, я поеду за ребенком.
— Очень хорошо.
Ирена еще раз метнула подозрительный взгляд на Каспараса и покинула комнату.
Каспарас провалялся в постели и весь следующий день, ожидая возвращения Ирены с сыном. Голода ой совершенно не чувствовал, а лишь какую-то парящую легкость, не стремился больше ни к каким точным формулировкам, а просто переходил из одного состояния в другое: дремал, бодрствовал, размышлял, стараясь, как и вчера, как можно дольше сохранить ощущение покоя, прямо вбирал в себя этот покой, интуитивно сознавая, что благодаря этим крохам, этим запасам спокойствия и обретет надежную опору, когда поднимется с постели.
В обед вернулась Ирена с сыном. Ритис сразу вбежал в комнату к Каспарасу, дуя в пластмассовую флейту, и потребовал:
— Папочка, поднимайся.
— Здравствуй, Ритис,— ответил Каспарас.— Прежде надо поздороваться.
— Здравствуй. А почему ты не встаешь?
— Не хочу.
— Почему?
— Так мне лучше.
— Мама, он не встает! — крикнул мальчик в открытую дверь.
Тотчас вошла Ирена с лицом прокурора и грубо спросила:
— Объявил голодовку? Может, еще раз врача вызвать?
— Нет.— Ему было неприятно смотреть на злое лицо жены, поэтому отвернулся к стене.— Мне нужно еще... немножко полежать.
Каспарас запнулся, не желая произносить слово «покой», как будто опасался, что произнеси он эту фразу вслух, и покой тут же будет отнят у него и растоптан.
— Пойдем,— Ирена схватила мальчика за руку и поволокла на кухню.
Каспарас задремал с улыбкой, довольный, что опять увидел сына. Возможно, улыбку у него вызвал контраст между славным личиком малыша и нахмуренным, суровым, каким-то прокурорским лицом Ирены. В голосе сына Каспарас как будто услышал надежду, сын заливался колокольчиком, и этот звон чудился ему стихотворной строкой, только слов нельзя было разобрать, доходил лишь ее огромный, спасительный смысл. Это была его собственная строка, удивившая его самого своей мощью, и Каспарас настиг ее там, во сне, плутая среди ущелий, по обрывам, пытаясь повторить, однако она, кажется, изменила цвет, а может, просто фон стал другим, из пурпурного — фиолетовым, и строка теперь таила в себе какое-то рассуждение о смерти, очень просто и точно передавая самую суть, которая совершенно не казалась устрашающей. Каспарас с гордостью осознал, что это тоже его строка, еще не написанная, но уже зародившаяся в нем. Рассуждать о смерти Каспарасу больше не хотелось, он принялся обдумывать, сумел бы или не сумел выразить одной строкой все, что зеленело, буйствовало сейчас за окном, и чуть не заплакал от радости, потому что вдруг пришло понимание беспредельности жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65