Ни семьи, ни квартиры человеческой. А жизнь у людей коротка.
— Да разве не пью? — разыгрывает удивление Юстас.— Чокнемся все трое. Отчего вы, тетя, хотите меня уверить, будто я должен чувствовать себя несчастным? Хватает тех несчастных и без меня. Нет у человека дубленки — уже несчастлив. А может, я счастлив по-другому?
Юстас понимает, что его заставляют оправдываться. Возможно, не оправдываться, а сравнивать свою жизнь с чужими, выстроенными по кем-то придуманным и установленным правилам, сравнивать таким образом, чтобы он ощутил разницу, которая вызывала тревогу у близких.
— Как это по-другому? — осторожно допытывается мать.— Я все же хотела бы понянчить твоих детей. Наверное, ты не побоишься их мне доверить?..
— Я доволен, что не думаю о себе,— торопливо вполголоса отвечает Юстас, хотя прежде эта мысль не приходила ему в голову, а сейчас вырвалась случайно.
— Глупости говоришь, Юстас,— Камиле насупливается и незаметно чайной ложечкой почесывает голову под париком.— Сейчас ты можешь выбрать любую женщину, какую захочешь. Ты зрелый, умный и нераспущенный мужчина. Конечно, выбирать надо из хорошей семьи, ученую, и чтобы родители чин чином...
Дальше Юстас не слушает. Его немного смешит и печалит создавшееся положение. Стосковался по человеческой теплоте, поэтому и приехал, а теперь испытывает только жалость, смешанную с нежностью, к этим женщинам, чья судьба медленно сматывается в клубок, и не во власти Юстаса перекрасить наматывающуюся эту нить в какой-нибудь другой цвет. Они преисполнены решимости вставить его в нужную жизненную колею. Это естественно, по-человечески понятно, однако человечность тоже может быть двоякой: поднимать дух и заставлять к чему-то стремиться или толкать в прошлое, в старческую окостенелость.
Разглагольствования других о личном благополучии всегда оскорбляли и бесили Юстаса своей мелкобуржуазной сутью. Взгляды отсутствуют, а прикрываются человечностью, все отрицают, узким кругом обсуждают правила общения, смакуют привычные удовольствия... Для Юстаса все это — провинциальная замкнутость... Однако в споры он не пускался, порой как бы невинно мог осведомиться, что знают эти люди о жизни своих предков или о национальной культуре, но ненависть к мелкобуржуазности всегда оставалась, поскольку подозревал, что ростки ее имеются и в нем самом. На помощь призывал разве что иронию, иногда язвительную и грозную, иногда легкую и снисходительную. Эта ирония и помогала ему тогда, когда следовало взбунтоваться против какой-нибудь бессмыслицы и увлечь за собой других. Если не увлечь, то заставить. Да, он знал, что едкая насмешка порой оборачивалась актом насилия и люди вынуждены были работать из страха, чтобы их не осмеяли. Но Юстас считал, логика и ирония — законное его оружие.
— Вы прекрасно выглядите, тетя! — оживленно
восклицает Юстас.— Глаза сияют, щечки румяные, непременно махнем с вами на Кавказ!
— Я говорила — в Крым,— поправляет Камиле.— Очень давно видела открытку — Ай-Петри называется то место...
— О, это еще проще. Увидите и Бахчисарайский фонтан!
Камиле с озабоченным лицом наливает себе еще капельку ликера.
— К такой поездке надо подготовиться. Скажи, Юстас, а в Вильнюсе трудно достать парочку приличных париков?
— Не знаю, тетя, мне кажется, самые хорошие в Каунасе. Кроме того, вроде и мода на них прошла...
Почему мать все время молчит, думает Юстас. Словно и не ждала меня.
— Ты напрасно утруждаешь так себя со всеми этими пирогами, мама,— говорит Юстас, оглядывая стол.— Почему никогда не хочешь сходить со мной в какой- нибудь ресторан? В самый роскошный, где музыка, веселье, шампанское...
— И изящные женщины,— многозначительно вставляет Камиле.
— Изящных женщин, наверное, хватает и на твоем заводе,— усмехается мать.
— За глаза. Только никак не могу ни в одну влюбиться.
— Все еще не можешь? — отведя взгляд в сторону, спрашивает мать.
Юстас настораживается, внимательно изучает ее губы, глаза и цепенеет, вдруг поняв, что эти вскинутые высоко брови с изломом свидетельствуют не об одних только пошлых переживаниях, но и о постоянном ощущении собственной вины.
Господи, какой абсурд. И я никогда не позаботился о том, чтобы приглушить это, словно нарывающее, чувство вины, с которым она сжилась и которое со временем сделалось даже по-своему приятным.
— Есть одна женщина, мама,— привирает Юстас,— которая мне кого-то напоминает... Любит кататься на карусели и очень красиво вяжет...
— Ты правду говоришь? — как-то испуганно спрашивает мать, но Юстас видит, что она жаждет поверить в это и уже верит, поскольку в глазах вспыхивает
оживление, вмиг молодеют щеки и губы. С неожиданным проворством подъезжает со стулом к Юстасу и целует в висок.
— Если она хорошо вяжет, это уже что-то...— Камиле клюет носом.
Юстас уставился на грациозную модель планера под потолком и думал, как было бы славно удрать на его крыльях от собственных слов...
Мать не ударила его по лицу, хотя мальчик надеялся на это, может, даже и желал, поняв, что своим поведением унизил память об отце. Понял не сразу, не в прохладной комнате для гостей, а позже, когда остался один, в просторном помещении деревянного санатория, таящем неясную угрозу. Мать в тот момент надела пальто, долго озиралась вокруг, словно что-то забыла, постояла немного, возясь со своим громоздким учительским ридикюлем, произнесла на прощание: «Успокойся, Юстялис. Через неделю приеду за тобой».
Неся в палату плетенку с компотами и его любимым темно-синим свитером, Юстас незаметно подумал, что теперь он похож на какого-то старого и безнадежного больного, у которого не может быть собственной жизни — а только то, что диктуют ему окружающие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65