— Счастливо, Каспарас. Гуд лак по-английски, а в переводе — хорошо полакать.
— Ты же знаешь, с этим покончено.
— Но ведь не печатаешь ничего.
— Жить за счет стихов аморально. Тебе не кажется?
— Тема для раздумий, поразмышляю.
Юстас услышал, как сомкнулись двери лифта, при
слушался к удаляющемуся гулу и распахнул дверь на балкон. В густой тьме еще можно было различить зеленое буйство лета, серый раскаленный бетон, тепло Зеленых озер, притаившихся за городом. Все помаленьку уплывало в сторону, над одним из полушарий земли склонялась темь, склонялась, будто мать, дающая грудь ребенку; все соскучились давно по нежной, успокоительной, справедливой, заслуженной тяжкими трудами темноте отдохновения, все видят в ней губы близкого тебе человека, нашептывающие ласковое слово, будущее прикосновение воды, пахучего мыла, дымящуюся еду, мерцание вселенной в телевизоре и детское лопотание, рассыпающееся словно стеклянные бусинки...
Предчувствие, что лето кончается, словно какое-то выдохшееся всеобщее празднество, нависло над городскими улицами; да, казалось, фасады домов, рекламы магазинов, окна ресторанов источают запах увядания. Вечерние прохожие еще наслаждались крохами блаженного безделья, потому что тоже чувствовали, скоро придется с головой окунуться в водоворот вечной спешки.
Такое потаенное радостное ожидание перемен и в природе, и в собственной жизни — может, свадьба, может, повышение по службе? — рождало в Каспарасе тоску, которая становилась все сильнее и от которой, он понял, никуда не деться, потому что над ним, над самим городом догорало дохнувшее осенью небо; это неусыпное око струило на землю и легкую ностальгию по отошедшим праздникам, и надежды на будущее.
Ищи, ищи в себе, а не где-то рядом, приказал себе Каспарас и тут же вспомнил строки Сесара Вальехо:
Кто виною тому,
что пересчитываю две слезинки и развешиваю горизонты перед самим собой?1
Сегодня Ирена в одной из гостиниц города. Она так и сказала, что отправляется на свидание с другом юности. Произнесла, словно лунатик: виновато потупившись и пугливо кося глазами — как он поведет себя. Она пользовалась тем, что он человек воспитанный, который не позволит себе накричать, а может, и залепить оплеуху за эту лживую дерзость, за то, что держалась Ирена именно так: «Видишь, я говорю правду, не хочу лгать».
Ступай, отправляйся, сказал Каспарас. Никто тебя не держит. Ведь даже ребенок отослан на неделю к твоим.
Теперь, блуждая по улицам, Каспарас встречал немало подвыпивших, постепенно внутри у него росло раздражение против так называемого единения одиноких душ на почве алкоголя. Каспарас старался думать о людях, в этот час склонившихся над книгами или заканчивающих вечернюю смену на заводах. В его жилах закипали протест, отвращение, оттого что вынужден был примкнуть к тем со «сломанными жизнями», «обиженным судьбой».
Время то неслось вскачь полыхающими огнем прыжками, то застывало, точно в обмороке, и у Каспараса холодел лоб от простой и ясной мысли — он любит эту женщину еще сильнее, чем до женитьбы; любит эту маленькую, словно ребенок, женщину с муравьиной талией и коротко стриженной головой, крепко и по- настоящему любит, мучимый болью предстоящей утраты, и поэтому ему гнусны эти полупьяные рожи, их выдуманные и невыдуманные несчастья, безволие, бессмысленность, застывшие в глазах.
Каспарас подумал, что напрасно привык оценивать себя со стороны только в обществе женщины, для него всегда женщина казалась самым незамутненным зеркалом и высочайшим судьей. Тоска по большой любви нахлынула на него, едва он приехал в Вильнюс учиться, однако за красавицами не гонялся. Девушки средней привлекательности находили его сами, но Каспарас интуитивно чувствовал людей, поэтому старания этих девиц, усердие, с которым они стремились завладеть им, будто какой экзотической вещью на зависть соседям или друзьям, вызывали в нем только горечь и негодование. Однако в сторону не отходил, его артистическая амбиция требовала аудитории, публики.
Отчего же теперь вся его жизнь как бы сфокусировалась в этой маленькой, редко улыбающейся женщине, далекой от мира искусства, занятой лишь собой
и ребенком, строптивой и упрямой. Нет, ее духовные запросы не вызывали в нем восторга, и тем не менее влекла дерзкая простота, от которой все запутанные проблемы, касающиеся даже творчества, становились яснее и не столь значительными.
Муравьишка. И зачем именно она нужна? Ведь интеллект убогий, искусством не интересуется, отпугнула его друзей, те избегают даже звонить ему домой, потому что для Ирены все они — неисправимые выпивохи. А сама занимается какой-то вымороченной работой в бюро технической информации, где целые дни напролет пьют кофе и читают иллюстрированные журналы.
Настоящего горя никогда не видела.
Каспарасу припомнилась мачеха, его работа в мелиорации после школы, трудные годы учебы в институте, и охватила обида. Повесой-весельчаком отродясь не был. Наконец, Ирена знала, за кого выходит.
Не нужно злиться. Надо обдумать все здраво. Напрасно не поделился с Юстасом. Вроде был готов к этому, но тот вдруг выдал о лимите совместного существования двоих людей. Возможно, и есть такой лимит — любовь редко становится сильнее от утоления страсти, чаще она гаснет. Любимая женщина уже давно спит с ребенком в другой комнате и не ждет его. Терпит как квартиранта, совершенно не интересуясь его существованием. Пишет он что-нибудь или не пишет. Здоров ли, сыт ли. Стыдно даже втайне признаваться в подобном игнорировании.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65