Заново, уже по-иному, не считаясь ни с перестраховщиками, ни с теми, кто ни во что не верит. Мы — слишком малы, сказал ты. А нужно было осмелиться.
Ведь сколько раз этот неприметный человек, выбравшись за ограду родимого дома, вздымался ввысь и возвращался назад, потом, глядишь, в скромной обсерватории Вильнюсского университета, припав к телескопу, как к чердачному окну, открывал новую комету, а может, и квазар. Откуда этот непокой, это зудящее желание покинуть собственную оболочку, Каспарас?..
— А тебя здесь никогда не тяготит одиночество?
Голос Каспараса звучал глухо, будто приглушала
его густая борода, полыхнувшая на красном закатном солнце, которое в последний раз за вечер вспыхнуло в окнах девятого этажа.
— Некогда. Совершенно серьезно. Разумеется, это глупая привычка, укоренившаяся с первых дней на заводе, когда просиживал там по десять часов кряду. Ежедневно. Возвращаясь домой, радовался, если попадалась какая-нибудь книжка.
Юстас устроился напротив Каспараса в дешевом кресле в своей однокомнатной квартире и с аппетитом поглощал винегрет, запивая пивом. Каспарас не спеша отхлебывал кофе.
— Верю. И стараюсь понять. Но я все-таки подумываю о женщинах. Может, они тебя отпугивают? Или ты вообще настроен против этого пола?
— Ничуть.— Юстас залпом допил пиво, поставил пустой стакан, вытер губы.— Расставь на доске фигуры. Видишь этот стакан? Так вот, еще не настал час для меня сетовать по-холостяцки, что в несчастье некому будет подать стакан воды.
— Все равно ты старый холостяк,— покачал головой Каспарас.-— Как ни крути, тридцать...
Он разложил шахматную доску, осторожно высыпав фигуры на столик; шахматы были рядом, под рукой.
— Не суди столь сурово, Каспарас,— рассмеялся Юстас, отодвигая тарелку с остатками винегрета.— Меня пугают не изломанные чужие жизни, а необходимость приноравливаться к женской глупости, прихотям и эгоизму.
— Приспосабливаться не обязательно,— буркнул Каспарас.— В конце концов, разные женщины бывают. Начинай, твои белые.
— Ладно. Послушай еще. Существует лимит совместного пребывания. Хочешь не хочешь, со временем он иссякает. Точно так же распадаются всякие группы, коммуны хиппи или буддистов, поскольку духовно каждый развивается индивидуально, и наконец человек чувствует, что должен идти один.
— Но ты ведь еще ни разу не пробовал быть вдвоем,— усмехнулся Каспарас, опершись локтями на столик.— А этим лимитом ты меня заинтересовал...
— Позволяешь захватить центр? — спросил Юстас, тайком наблюдая за лицом Каспараса.— Смотри, пожалеешь.
Несколько меланхолическое выражение лица Каспараса с резко обозначенными чертами, а особенно его осевший голос сегодня вызывали в Юстасе беспокойство. С того самого дня, когда три года назад они познакомились в молодежном дискуссионном клубе и всерьез поспорили о понимании ответственности, в дальнейшем привыкли общаться легко и просто, не отягощая один другого личными переживаниями или испорченным настроением. На этот раз Каспарас не отпустил никакой остроты ни по поводу своего творчества, ни по поводу редакционных дел, а расам
спрашивать Юстасу не хотелось. Коли этот славный бородач вытерпит целый вечер без остроумных замечаний, значит, так надо.
— Центр всегда принадлежит руководителям,— мрачно заметил Каспарас. Так мрачно и зло, что Юстас, не выдержав, громко расхохотался.
— А что ты знаешь, Каспарас, о Юстасе Каткусе? Что он слегка заносчив, сторонится женщин, любитель поболтать на политические темы, иначе говоря — походить по острию бритвы в кругу друзей? А что тебе известно о начальнике инструментального цеха Юстасе Каткусе? Могу ответить — действительно ничего. Кое- что известно тебе из кинофильмов, газетных очерков, только это старые штампы. Инструментальный цех, дорогой мой человече, сразу скажу тебе — целая академия для всякого инженера, закончившего политехнический, хотя бы и с отличием. Раз хочешь все понять, Каспарас, надо испытать на собственной шкуре, повкалывать как следует на рабочем месте.
— И ты повкалывал? — ледяным тоном осведомился Каспарас.
— Сурово, не правда ли? Именно этого и добиваюсь, потому что вы ни черта не смыслите, торчите себе в редакциях. Так вот сегодня я турнул Дану Калвайтене. Она с термического участка, обязанности у нее простые, ей тридцать, и у нее трое детей, но она прямо-таки помешалась на мужчинах, липнет и липнет к ним. Поначалу на подобный моральный выверт смотрел весьма снисходительно: то ли она не вполне здорова, то ли муж больной и молодая женщина вынуждена страдать из-за этого. Удивлял меня и вкус термистов: молодцы как на подбор, а эта — толстая, расползшаяся. Мастер с их участка Мачис говорил, что ему прямо не по себе бывает, когда мужики травят слишком сальные анекдоты, а бабенке этой хоть бы хны. Раньше Дана работала кладовщицей, больше получала, зато ее часто наказывали за ошибки. Теперь подобрала работенку и в ус не дует, можно с мужиками болтать сколько влезет. Наверное, все бы так и продолжалось, если бы вчера не пришла ко мне жена одного термиста, сильно сконфуженная, и не сказала: «Товарищ начальник, надо что-то делать». Я ей в ответ: «Начальник не может возложить на себя обязанности Даниного мужа». Однако про себя твердо
решил эту жрицу любви гнать с завода. Странно, мне эта пострадавшая жена термиста открыла глаза. Я постоянно заботился, чтобы в коллективе был здоровый климат, а проглядел, как мужики с термического участка стали портиться. Издеваются над ней, прогоняют от себя один раз, другой, третий, а на четвертый.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65