Хотя бы и японку.
— Восхитительное пожелание,— не теряюсь я,— сразу видно, настоящий друг желает. Только вот о штанишках уже доводилось и слышать, и читать... И при чем здесь женщины? Разве это они заставляют пробиваться из последних сил в так называемую элиту? В лексиконе коммуниста вроде прежде такого слова не было, а от тебя, прости за откровенность, слышал его не раз.
— Элитой я именую настоящих заводских спецов, вообще людей одаренных. И прими к сведению, осел,
вечный недоросль, существует такое понятие, живет и будет жить, поскольку каждое поколение обязано себя утвердить. Занять ответственные посты, достичь того уровня благосостояния, который возможен, пока это представляет хоть какую-то ценность. Всякое поколение переживает время своего роста, своего становления, затем начинается новый отсчет времени — медленно под гору. Посему я и отказываюсь от поездки, надо же тебе таким образом воздать за идейную чистоту.
И стоит передо мной во весь рост элегантный блондин в очках, один из тех, кто убежден, будто двигает вперед прогресс, ясновидец без сантиментов, человек, достигший, черт бы его драл, поры зрелости своего поколения.
— За осла не сержусь, что же касается постов, уровня благосостояния... извини. Так могут мыслить разве что всякие горемыки, лишенные творческого начала, которые со временем принимаются разрушать даже то, что имели. Веру, чистоту души, случается, и... любовь. Такой разор они также именуют деятельностью. Даже распад собственной личности... Плохи твои дела, Эдмундас, и Япония необходима тебе как лекарство. Ты непременно должен поехать, не откладывая, чтобы под старость не возникло осложнений. Кроме того, свободно владеешь английским, а я всего лишь читаю со словарем. Это тоже важно.
Таким образом, Каспарас, ровно через пятнадцать минут я изложил директору — твердо, логично, аргументированно,— почему в Японию должен поехать Эдмундас Богутис, а не Юстас Каткус. Я заметил, у Папаши даже глаза увлажнились при виде такой прекрасной и стойкой мужской дружбы.
Не берусь утверждать, Каспарас, будто Эдмундас стал хуже или совсем испортился, хотя ты, наверное, в этом не усомнился бы. Я и так вечно спешу с выводами. Самое обидное, Эдмундас и впрямь талантлив как черт, а в будущем, кажется, придется с ним сразиться. Ну что ж, лучше схватиться с талантливым противником, нежели с демагогом-резонером.
За эти дни я смог понять и собственные ошибки, хладнокровнее взглянуть на свою «обособленность» или «необыкновенность». Действительно ли я наделен какими-нибудь выдающимися способностями? Откровенно говоря, теперь уже в этом сомневаюсь. Но складывать крылышки и прозябать в безвестности совершенно не собираюсь. Ох уж эта мнимая литовская скромность! Доводилось наблюдать и убеждаться — человек прекрасно справляется с работой, даже кандидатскую мог бы защитить, но никуда не лезет, благородно дожидается, пока его заметят, откроют, честно говоря. А почему бы самому не потребовать такой работы, где можно трудиться в соответствии с наклонностями, образованием? Только из-за того, чтобы поддержать пропахшую нафталином традицию — не суйся, куда не просят? Совсем как Вацловас Нарушис из конструкторского бюро, которым ты руководишь, Эдмундас. Да ведь он просто-напросто собирается сбежать оттуда, потому что его не приохотили к серьезному труду, ответственным заданиям, и он чувствует себя ненужным. Почему, Эдмундас, ты и твои товарищи коммунисты постоянно смотрели свысока на этого работящего, тихого, безгранично порядочного человека, как на какого-то нескладеху, не приспособленного к жизни,— не тот менталитет! Чужак! А может, вы попросту опасаетесь порядочности Нарушиса? Уверен, такие, как Нарушис, рано или поздно станут золотым фондом завода. И не из-за уровня технического мышления, а из-за своей честности, которая, по счастью, передается и другим.
Ты, Каспарас, не знаком с Нарушисом, он чуть- чуть напоминает тебя, я вспомнил о нем, когда пытался сам себя прижать к стенке: середина или максимум? Когда-то для нас с Эдмундасом важен был только максимум — так мы на своем языке называли время парения авиамодели в воздухе: три минуты, а точнее — 180 очков.
А что теперь? Трех минут не суждено побыть с открытой душой, ты — руководитель и всю свою осмысленную жизнь отдаешь работе, ты обязан помнить об общей цели. Таков отныне смысл твоего существования. Что означают сегодня два диковинных слова — свободное парение? Что назвал бы теперь свободным парением? Бессонницу, растревоженную совесть, ограниченные бытом мечты, убогую эмпирику житейских канонов? Но ведь это вовсе не свободное парение, я нарочно не говорю — полет, чтобы не было слишком красиво. Свободное парение, Каспарас? Это приснившиеся мне леса, луга тюльпанов, высокая полевица на аэродромном поле, кукушкины слезки и нежданно проглядывающая сквозь них недозрелая земляника; свежая кротовина красноватого оттенка, уже засохшая сверху, Каспарас, изогнутое, поражающее совершенством, будто женское плечо, крыло планера над головой и узкая полоска благодатной тени на порыжевшей от зноя траве, а там, в синеве,— душа Экзюпери, нашептывающая: о люди, о братья...
Теперь, Эдмундас, ты по-иному истолковываешь, что такое максимум. Проще и, как говорится, более житейски. Ах, Эдмундас, почему после окончания школы ты решил, что мы — несмышленыши, и не отважился поехать в Москву в авиационный институт, ведь ты был самым способным из нас. Мир ждал твоего имени, твоего взлета, ты должен был научить летать всех во вселенной, как показывали когда-то пример литовцы, эти зарывшиеся в землю воздухоплаватели.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65