Вообще не хочу ничем заниматься. Абсолютная пустота. А тебе известно, что человек постепенно угасает, если у него нет близкого друга? Угасает во всех смыслах. И все дружбы, черт подери, тоже пригасают после тридцати или вовсе обрываются...
Юстас поставил на стол тарелку с поджаренными блинчиками и два стакана со свежезаваренным чаем.
— Ешь и пей, Каспарас,— Юстас ткнул его в плечо.— Это помогает от всех горестей. А теперь поговорим спокойно. Ты прав, нам по тридцать, мы одолели половину пути. Впереди еще тридцать лет активной деятельности. Приблизительно. Хотя, как ты знаешь, Каспарас, Лермонтов и Артюр Рембо успели до тридцати уже все написать. Вы, поэты, часто ломаете себе головы над тем, в чем же смысл человеческого существования. Мне видится, главный и единственный смысл в том, что ты есть. А если еще осознаешь значение общности с другими людьми, единенности, можно смело утверждать — ты почти мудрец. Разумеется, понимать это нужно не разумом, а сердцем, как любите вы говорить.
— А в сердце том лишь усталость и безнадежность.— Каспарас закурил и теперь жадно втягивал в себя дым.— Когда во мне возникает желание кричать, спорить или просто спокойно высказать свой взгляд на мир, эта женщина убеждает меня, не прилагая даже никаких усилий, что не стоит терзаться попусту. Ее человеческие представления совершенно мне чужды, никак не соотносятся с моей работой, с целью всей моей жизни. И она, эта женщина, проживет счастливую жизнь. Да, более легкую и радостную по сравнению с моей, как это ни странно. Поскольку всегда сумеет избежать затруднений. Честно и добросовестно будет ходить на службу, старательно покупать ребенку ранние овощи и апельсины и при этом чувство
вать себя безупречным человеком. А все те «ненормальные», что горячатся и переживают за будущее планеты, что верят беспредельно в духовное совершенствование человека, у нее всегда будут вызывать изнуряющую скуку.
Каспарас выложил все это на одном дыхании, и Юстас понял, что подобные мысли уже давно мучают его приятеля, только вот не находилось, видно, повода их высказать. Ему стало чуточку не по себе оттого, что завел этот разговор на обычной шутливой волне и что, чего доброго, на сей раз показался Каспарасу самодовольным тупицей. Стыд охватил его, когда вспомнил начало их дружбы, настолько поверхностным и неглубоким было это общение. Теперь говорить следовало серьезно и обдуманно.
— Ты, Каспарас, оцениваешь людей в соответствии с тем, насколько они интересуются и чтят литературу. И прежде всего выделяешь самих литераторов. Будем, однако, последовательны — а ты сам очень ли интересуешься музыкантами и архитекторами? А ведь у каждого цеха свои непреложные законы, правила, которые, если хочешь, даже формируют мироощущение. Ну что с того, что Ирена не молится на твой талант, а поглядывает на тебя с сомнением, прикидывая, сможешь ли ты обеспечить семью, как всякий нормальный мужчина. Каким способом: скрипя пером или отесывая камни — дело твое. Когда балерина варит дома щи для своего семейства, она не требует, чтобы кто-то взирал с обожанием на пластику ее рук. Ты слишком многого хочешь, хочешь, чтобы книжная премудрость оборотилась реальностью. Так не бывает, дорогой мой человек. Даже на производстве. Поэтому существует целая система допусков. Несовпадения и ошибки неизбежны, а тут имеешь дело с женщиной...
Каспарас взял стакан с чаем и сделал глоток, будто опасаясь обжечь язык, потом вдруг с жадностью припал к стакану и опорожнил его в мгновение ока.
— Выпил бы сейчас чего-нибудь покрепче,— проговорил он,— только не хочется пополнять ряды глупцов... А может, у тебя найдется?
— Есть ликер, но ты ничего не получишь. И в будущем не пытайся.
Каспарас равнодушно махнул рукой:
— Черт с ним... Ты, видать, гордишься своим ясным,
четким пониманием вещей, Юстас. Ум у тебя живой, е схватывает на лету. Но ты допускаешь одну существенную ошибку. Поэт не является объективным исследователем действительности. Действительность он переписывает по-своему. Без этого самого «по-своему» ему нечего делать в поэзии и вообще в искусстве. Й вот это твое «по-своему» начинает игнорировать близкий тебе человек. Остается только повеситься или бежать прочь что есть сил от такого человека. Нё мешкая. Чтобы не пришлось бежать тогда, когда стукнет тебе восемьдесят...
Они минуту помолчали. Через приоткрытую фрамугу окна в кухню с медлительной тягучестью вплывал приглушенный шум вечернего города, словно дождь шуршали шины проезжающих автомобилей, в этот шум вклинивались звуки троллейбусов — жужжание, монотонное и мелодичное; тревожно подавая сигналы, промчалась по улице милицейская машина, видно, спешила на место аварии.
— Недалеко же ты убежал,— наконец произнес Юстас.,— Ладно, будешь спать на раздвижном кресле, почти по-королевски. А дальше что? Развод?
— Это единственный выход. Пока я... Пока окончательно не сломался,— с натугой сказал Каспарас.— Пока не погиб как человек и как литератор. Я не сетую, Юстас, но должен открыть тебе правду, жестокую правду: уже полгода держусь одним усилием воли — работаю, ем, беседую с людьми, будто во сне, будто я лунатик какой...
— И все оттого, что жена не ценит тебя как художника, что ее не интересует твое творчество, твои переживания?! Следовательно, никуда ты не убежишь, дорогой Каспарас. Скажу больше — плохи твои дела. Я думал, ты круче замешен.— Юстас вдруг спохватился, что в запальчивости высказал те слова, которыми привык обходиться в разговоре с провинившимися рабочими у себя в цехе, и тихо прибавил:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65