— А из вас что, в колхозе нормами и премиями жилы тянут?
— А когда спящему коту в рот мышь вбежала? Шницель хулить не приходится.
— Эту блямбу из рубленого мяса? А вы, смотрю я, неприхотливы. Мы все стали нетребовательными. Нетребовательными и на все согласными... Знаете, закажите себе еще, одному пить как-то не по себе. Габриэль, моему соседу еще сто. И мне тоже.
— Не многовато будет?
— Мы не гривастые и бородатые мальчонки, которым сто — двести граммов отбивают разум... Впрочем, я тоже шофер, ездил на «ГАЗах», на «ЗИЛах» и «МАЗах». Сейчас на ассенизационной машине. В старину людей моего занятия называли говновозами, теперь величают нежно; один говорит шофер-оператор» другой называет ассенизатором.
— Работа есть работа.
— В наше время все называют по-другому, это и есть продвижение и прогресс.
— Ну, черпаками вы тоже больше не черпаете, опускаете шланг и включаете насос. Вроде бы прогресс.
— В принципе разницы нет, черпаком или шлангом. И у меня выходят свои двести — триста, была бы охота, легко выгнал бы и четыреста — пятьсот, пригородные домовладельцы приходят и молят. Во рту все время отдает дерьмом, и даже тут, сейчас. Сказал грубо, я не терплю похабства и сам не похабничаю, но порой перекипает через край. Выпьем!
— Выпьем! Эта уже похолоднее. Подберите новую машину, если теперешняя не нравится. Чего себя мучить? Сидели за баранкой на разных машинах, такого, как вы, всюду с руками-ногами возьмут. Приходите в деревню.
— В деревню? Хя-хя-хя... Разрешите заметить, что в принципе, я снова говорю — в принципе, нет разницы, шофер ли ты ассенизатор или тракторист-комбайнер. Все равно крутись как белка в колесе, все равно слушайся чьего-то слова и выполняй распоряжения, работаешь ты в городе или в деревне. Должен делать, что скажут, никогда не сможешь поступить, как сам хочешь. Разве вы не чувствуете порой отвращения к тому, что вынуждены делать?
— Отвращения? Нет, этого нет. Злость — да, но не отвращение. Когда без продыху и месяц и два без выходных с раннего утра до поздней ночи остаешься с трактором или комбайном в поле и земля начинает кружиться перед тобой, то действительно готов послать все ко всем чертям. И все равно клянешь дождливую погоду, которая не дает работать, и при первой возможности снова лезешь на машину. Со злостью, черной злостью, но не с отвращением.
— А я что говорил?
— Работу надо делать. Всегда было так и теперь тоже.
— Больше всего работа нуждается в хозяйском глазе.
— Весной и осенью поле не ждет.
— Еще раз говорю: главное — хозяйский глаз. Поверьте, я знаю, что говорю.
— Я с этим не спорю. Хозяйский глаз — это чтобы все работы были выполнены в срок. И хорошо выполнены.
— Хозяева умели вести хозяйство. Тогда не требовалось газетами и по радио побуждать хуторянина пахать и сеять, сено косить или хлеб убирать... Вот черт, вместо малосольных дали соленых...
. — Вы, кажется, очень привередливы.
— Просто я умею хотеть. Человек, который не видел лучшего, не в состоянии хотеть. Ему подай все равно что, он со всем согласен.
— Вы спрашивали, деревенский ли я человек, позвольте и мне узнать: вы урожденный горожанин?
— Я из рода исконных хуторян.
— Давно в городе?
Больше тридцати лет, года на два-три больше.
— Мне было чертовски грустно перебираться из деревни в город.
— И я не ликовал, но я человек принципа, если уехать, то и остаться. Да и не с голыми руками ехал. Все, что можно было взять с собой, увез. Даже дрова из своего леса.
— Убежали в город от колхозов?
— Так же, как и вы.
— Если бы я бежал от колхозов, я бы сейчас в колхозе не жил.
— Я тоже не бежал. Бежать — вообще не то слово, я не бежал, а просто переселился в город. Как сотни других хуторян до и после меня. Между прочим, это, говорят, прогресс. Чем меньше людей живет в деревне, тем больший прогресс, вы не слышали?
— Большой у вас был хутор?
— А, чего там теперь! Что было, то было. Во всяком случае, земли имелось столько, что осенью сорокового от нее отрезали добрый кусок, а осенью сорок первого вернули все назад.
— Пустили новоземельца в расход? Говорите прямо, если пустили или других на это толкали, я с вами пить не стану.
— Ого! Мужик вы крутой... Спокойно наливайте свою рюмку, на моих руках крови нет. У меня было два батрака, один постоянно, другой — на лето, от Юрьева дня до Михайлова. Годовой постарше и поумнее, на землю не зарился, может, и хотел ее, но боялся, гром войны уже разносился. Тот, который очень хотел иметь землю, временный, что ли, этот был молодым и нетерпеливым, вступил в истребительный батальон, где-то у Таллина в районе Лехмья отдал богу душу. Так что можете пить спокойно.
— Ладно, выпьем... Чтобы все было ясно — мой отец тоже был новоземельцем. Всю жизнь пахал, сеял( и убирал чужие поля, свой клочок оставался затаенной
мечтой. Сороковой год дал ему землю, а летом сорок первого он заплатил за это жизнью. В начале июля, точнее — седьмого июля, отца моего застрелили. Из охотничьего ружья в голову. С десяти шагов из-за кусов, он как раз косил на краю ольшаника сено. Голова — кровавое месиво. Стрелявшего далеко искать не требовалось, но у кого было тогда время расследовать, стояли за порогом. Мать сказала, что жить -и убийц не станет, и уехала в город, меня взяла собой, мне только что исполнилось десять.
— Ах, вот какое дело. Я думал, что... Чтобы действительно был откровенный разговор — вы краснобилетник?
— Какое это имеет значение?
— Да или лет — бог с вами... Прозит! Мой отец и прадед — все были хозяева. Я был старшим и за несколько лет до красного восстания хутор остался мне.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98