— «А, вот ты чем занялся!» — «Да, знаешь, теперь — кто меньше, кто больше — многие хотят разобраться в некоторых вещах... Кстати,твой Каликсто очень любит определенных авторов».— «По мне, пускай читает, что хочет,— сказала я.— Лишь бы книги не мешали его настоящему призванию. Что же до прочего...— Я показала на маленькую витринку, где, как на алтаре, стояла туфелька, подаренная мне Павловой, и продекламировала:— «В ней сокрыто больше, чем снится вашей мудрости, Горацио»
Однажды вечером в нашу жизнь вошел новый персонаж. Я как раз задремала над «Пасторальной симфонией» Андре Жида (которая отсюда, издалека, из мест, которых не достигала преувеличенная, на мой взгляд, слава ее автора, казалась смешением мелодрамы в суровом кальвинистском духе и слащавого чтива), когда появился явно подвыпивший Энрике: «А я привел гостя...— сказал он.— Хочет с тобой познакомиться... Да иди как есть. Он человек свой». Я причесалась наспех, что-то накинула на себя, машинально взяла книгу, чтобы поставить на место, и вышла на плоскую крышу, служившую нам террасой, где бодрый, незнакомый голос приветствовал меня довольно странно: «Что, «Симфония»? Верно Энрике говорил, что ты не из робких! Да этот роман такой же нудный, как «Марианела» Гальдоса... Видите ли, слепые прозревают и узнают, что любили не Гарри Купера или гам Мэрилин Монро, а истинное чудище! Меня от этих историй воротит. А тебя?» Удивившись такому началу, я сразу все поняла, как только услышала имя: Хосе Антонио («Помнишь, я рассказывал тебе тогда в Валенсии...»). Я помнила. Как не помнить погребок анархистов, мехи, полные вина, и длинный рассказ раненого солдата, который изменил мою судьбу... Именно этот человек отвратил моего теперешнего мужа от пикадоров Сулоаги и привел по мосту «Эспри Нуво» к «Гернике» Пикассо. Именно он был тем самым старшим другом, которого обретает каждый мальчик, чтобы, к добру или худу, узнать настоящую жизнь; тем жрецом, который появляется, когда нужно обличить пустоту и фальшь взрастившей тебя среды. Энрике уже немало лет не слыхал о нем, а сегодня встретил на званом обеде (теперь он нередко посещал их, по его словам—«чтобы ловить заказчиков», а я не ходила, все больше отвращаясь от пустой траты времени на болтовню, состоящую из злословия и банальностей). Гость пристально глядел на меня, изучал, оценивал. «Угости нас виски,— сказал муж.— Только не «Четыре розы», тебе обманом всучили эту мерзость, она пахнет, как стол председателя страховой компании. У тебя есть «Хэйг и Хэйг»?»Я засмеялась— виски это действительно пахло какой-то политурой — и сказала, чтобы оправдаться: «Реклама хорошая, четыре розы во льду, кого хочешь собьет с толку».— «Не ругай рекламу! — воскликнул Энрике.— Хосе Антонио ею занимается. У него одно из самых больших наших агентств». Удивление мое росло с каждой минутой— как же так, неужели этот человек (кстати, явно оценивший меня) решительно изменил жизнь моего мужа? Передо мной сидел не художник, а делец. Теперь я изучала его, и он был ничуть не похож на того, каким я его представляла. Энрике рассказывал о худом и нервном юноше, немного угрюмом, мучимом неутолимой скорбью, а этот Хосе Антонио был осанист, самоуверен и беспечен. Тогда—при генерале Мачадо, зловеще предвещавшем мрачную пору Батисты,— он не думал об одежде, ходил оборванный, носил крестьянские башмаки, которые продавались только в деревенских лавчонках, а сейчас блистал изысканной элегантностью безупречно скроенного костюма, в рубашке, прекрасно подобранной в тон галстука, на котором, конечно, красовалось название итальянской или французской фирмы. Сперва он меня разочаровал. В нем не осталось ничего от обличителя и острослова, который когда-то показал племяннику графини тщету, суету и ложь пышного дома на Семнадцатой улице, вырвал его из среды, пробудил — словом, нанес необходимый удар, как наносят учителя дзен ученику, впавшему в душевную дремоту, чтобы тот научился думать на свой страх и риск. Однако многое в нем прояснилось для меня, когда я услышала, как он шутит. Юмор у него был истинно кубинский — не повторяя ходячих острот и анекдотов, он умело играл тем, что дала культура, выросшая в непрестанных насмешках над собой. Он то и дело цитировал чьи-то фразы, мысли, стихи, нарочно искажая их и тем самым делая смешными. Например, он приписывал спортивному репортеру слова: «Класс народа — класс божий» — и утверждал, что один свежеиспеченный гаванский герцог хвастался родством с «самими византийскими Спелеологами, ах, нет, Палеографами...» Весь вечер я смеялась над дамокловым ложем и прокрустовым мечом, яблоком Колумба и яйцом Ньютона, «Синей буквой» и «Алой птицей», Анной Готье и Маргаритой Карениной, Уикфильдской Дамой и священником с камелиями, геркулесовым узлом и гордиевыми столпами, бочками Сизифа и камнем данаид. Он был неистощим, отвечал мгновенно, разил метко и казался мне все более занятным и менее понятным, ибо я подозревала, что за резвостью его скрываются неисповеданные потери. Я спросила его, над чем он сейчас работает. «Да кто об этом помнит! — крикнул он.— Родись Микеланджело на Кубе, он бы не капеллы расписывал, а рекламные щиты пасты «Кольгэйт» или мыла «Пальмолив». Вот и я переметнулся от Леонардо и Тинторетто к Цезарю Бирото, предку и покровителю рекламщиков, который с легкой руки Бальзака восхвалял «мозговое масло», «ветрогонную воду» и крем «Султанша», изобретенный арабским лекарем и высоко ценимый в сералях».— <В вашем деле,— сказала я,— помогает такой дар слова».— «Вот именно,— отвечал он.— Я прямо Гамлет из Гамлетов — «слова, слова, слова», то есть броские фразы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169