Па-де-де на музыку Вилья-Лобоса они с Каликсто танцевали очаровательно и безупречно. Эрменехильдо и Серхио отличились в «Ритмах» Рольдана (точность, властность, сила), а в этюде на музыку Ревуэльтаса первыми шли девушки, Филиберто и Серхио еще не совсем растанцевались, но мелочи, знала я, легко доделать потом. Что же до «Весны», она превзошла все мои ожидания — во всяком случае, отсюда, из зала. Особенно удались танцорам Игра двух городов, трудное Величание Избранницы, таинственное Взывание к праотцам, а больше всего — финальный танец, напряженный и яростный, чувственный и мучительный, где движения, жесты, позы, прыжки, изгибы рождались из музыки, из аккордов, неровных, как содроганья. Когда он кончился, я заплакала. «Ты сделала, что хотела»,— сказал Хосе Антонио и обнял меня. Я расцеловала моих учеников — они еще не отдышались, трико пропотело насквозь, полотенца висели у них на шее, как шарфы,— и сказала: «Это надо отпраздновать, идемте в «Кармело».— «Туда не пускают цветных»,— сказал Каликсто. И верно. Об этом я не подумала. Не могла я думать о мерзостях в такую минуту. Хосе Антонио повел нас в портовый кабачок, где не было дурацких запретов. «Пиши в Париж,— сказал Хосе Антонио.— Можно давать спектакль».— «Через месяц,— сказала я.— Декорации еще не готовы. Они у нас простые, разборные, легко одно заменить другим. Я решила обойтись без кулис и софитов. Они устарели, и монтировать их сложней».— «Да ты не только талант, ты и практик»,— сказал Хосе Антонио. Он же прислал мне розы и написал на карточке: «Прими эту маленькую весну в залог той, священной». Я позвонила ему, чтобы поблагодарить. «Никак не опомнюсь после вчерашнего,— сказал он.— Ты гений».— «Что ж, пригласи гения ужинать,— сказала я.— Своих я оi пустила на два дня, хочу передохнуть».— «Зайду в семь...» Я лениво бродила по квартире, поливала цветы, переставляла книги. На полках, среди любимых книг («Сонеты Орфею» Рильке, «Эвпалинос» Валери, мемуары Карсавиной, Сесар Вальехо и «Простые стихи» Марти в прелестном переплете), стояли под стеклом два воспоминания о Павловой — туфелька с ее подписью и фото в роли Амариллис с нежными словами девочке, которой я тогда была. Я посмотрела на портрет и поняла, что изменилась за эту ночь, ибо гляжу на него иначе, чем прежде. Теперь я не молилась, как говорил Энрике, «святой великомученице Анне, лебедю и деве». Я подумала вдруг, что ей, несравненной, совсем не понравился бы спектакль, который я, проработав не один год, собираюсь предложить зрителям. Она принимала любой пустячок Дриго, лишь бы он был «танцевальным», а новую музыку не любила, особенно Стравинского. Я же выйду к зрителям с «Весной», хуже того — с «Направлением», и танцуют у меня люди, которых, кроме Мирты, учил не добрый, старый Кюстин, а крови. Глубокий ров пробег между моими нынешними представлениями о танце и тем, что воплощал портрет, на который я глядела. «Посвященный убьет жреца»,— писали порой на фронтонах древних храмов. Я поняла с жестокой ясностью: конечно, как балерине, мне не достигнуть ее высот, но с этого дня, искренне восхищаясь грандиозностью и планов ее, и свершений, я вижу в ней прошлое, замкнутое в своих пределах и неспособное приноровиться к ритму лучших наших композиторов. А я, неудачница, так долго пропадавшая в безвестности, устремлена вперед, я воплощаю настоящее, быть может — и будущее, освобожденное от ложного академизма; будущее, в котором, не отвергая главного, танец обретает невиданную полноту выразительности. Неисчерпаемы возможности тела человеческого, оно может выразить все, и для этого ему предстоит изобрести еще не один язык.
И вот мы в загородном ресторане, который недавно открыли в бывшей усадьбе. От испанских времен, когда здесь проводили лето, остались пальмовые аллеи и лимонные деревья, блестящие от росы. Много месяцев не помнила я о себе, но сегодня хорошо уложила волосы, принарядилась, и мне кажется, что из зеркала, еще дома, на меня взглянула другая женщина. Я голодна, я счастлива, а для такого состояния самый лучший партнер — Хосе Антонио. Мы болтаем о чем придется, дошли и до Тересы. Я восхищаюсь ее широтой, ее четкостью, ее удалью, ее независимостью от семьи. И потом, она добра. «Что добра, это верно,— говорит Хосе Антонио.— Но ты не выдумывай о ней лишнего». Да, она такая-сякая, на все ей плевать, только знаем мы эти штучки. Испанские сеньоры тоже корчат из себя потаскух, хвастаются беспутством, бранятся прямо во дворце, ВОЛЬНОДУМНОЕ, но, если окажутся под угрозой их капиталы, они первыми и ликуют, когда на арене для боя быков расстреливают из пулемета мятежный народ. Пресловутая тетя вполне ею довольна, а это говорит о том, что она крепко держится той , крупной буржуазии, которая, провластвовав тут добрых пятьдесят лет (да, с 1902 года, когда началась так называемая независимость), довела страну вот до этого...» «До чего?» — «До этого» — сказал Хосе Антонио через полчаса, вводя меня в какой-то круговорот огней, блесток, зеркал, отсветов, искр — оранжевых, золотых, желтых,— где сверкала стеклом и металлом гигантская люстра, а под нею вилась лестница, а по лестнице потоком двигались люди, словно на вокзале в часы пик, из ресторана в дансинг, из бара в игорный зал, раскаленной магмой лились мужчины и женщины, меж стенами холла, среди оглушающего грохота оркестра, стука фишек и рулетки, громких голосов, воплей крупье и приглушенных мелодий, доносившихся сверху,— то «Souvenir» Дрдлы, то «Персидский базар», то «Варшавский концерт», все отрывки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169