- И здесь вам не собрание.
- Что-о-о-о? Так о партии?! Да как вы смеете?! Как вы
можете плевать на историю и революционные завоевания?
Декабристы разбудили Герцена, Герцен - Ленина, а товарищ Ленин
развел на всю Россию агитацию. Партия - это ум и совесть наша!
А вы!..
И Ираклий Давыдович плюнул на разостланный на полу мягкий
войлочный ковер c изображением английского фаэтона, заложенного
в шоры.
- А что до вашей совести... - Петр Тимофеевич грациозно
улыбнулся. - Так у вас ни стыда, ни совести нет!
- Стыда нет? Ах вот как вы заговорили?! Да... - Тут
Ираклий Давыдович добавил нарастающим басом: - Вы попираете
самые элементарные правила гостеприимства! Ведь так? Так.
- Успокойтесь, успокойтесь, а то так недолго и умом
повредиться.
- Значит, я должен успокоиться? Так?
- Да, успокоиться! Ибо сейчас c вами, кроме как через
переводчика, разговаривать нет смысла.
Товарищ Суржанский не успокоился. И пока коммерческие
враги старались побольнее ужалить друг друга, милейшая
Александра Станиславовна спокойно вытащила из внутреннего
кармана демисезонного пальто гостя черный кожаный бумажник,
достала из него небольшую красненькую книжицу и быстро спрятала
ее в верхний ящик комода.
"А чего тут церемониться! - рассудила она. - Раз пошла
такая беседа c моим Питером, эта скотина обязательно
напакостит. Надо его опередить. Сварганим-ка мы этой шельме
какую-нибудь гадость".
C мужественным видом гордой гречанки, секунду назад
узнавшей, что ее муж совершил измену, Александра Станиславовна
сформировала кулак, похожий на атлетическую гирю, затем подошла
к Ираклию Давыдовичу и, ткнув в область правого глаза,
отправила его в нокаут. Партиец брыкнулся на пол и c этой
позиции, оставшимся в целости левым глазом удивленно смотрел на
вздымавшуюся грудь Мегеры.
"Не сдержалась, - думала Александра Станиславовна. -
Надо было еще и по башке дать. Ишь как зенка вылупилась!"
Нужно сказать, что Ираклий Давыдович Суржанский был в
принципе человек хороший, но партийный, а посему - порядочный
склочник, но и здесь была своя положительная сторона, ибо
Ираклий Давыдович считал, что самое ценное у партийца - это
умение преодолевать одно препятствие за другим, чтобы будничные
невзгоды укрепляли партийный дух. И хотя в Немешаевске
поговаривали, что этот самый партиец в начале года великого
перелома изобразил председателя исполкома Канареечкина матным
словцом, что он тварь порядочная, паскуда гадкая и мерзость
препакостная, на самом деле, как говорил один московский
нэпман, Павел Жиянов, все это враки, ни к чему хорошему не
приводящие.
Из гостей Ираклий Давыдович возвращался без радости.
Был уже поздний вечер. Нескромная луна подсматривала за
влюбленными парочками. В ее лимонном свете лицо товарища
Суржанского c фингалом в области правого глаза напоминало
средневековую итальянскую гравюру.
"Обязательно отомщу! - успокаивал себя Ираклий Давыдович.
- Этого я ему и этой... Будут они у меня..."
Через самое короткое время возмущенная фигура исчезла в
глубине бульвара Советских достижений.
Скромный убаюкивающий месяц еще немного осветил корявые
улочки Немешаевска и вскоре, как заплеванный, потух,
подавившись клубами мутно-серых облаков. Прохладная мартовская
ночь медленно, грозно и душещипательно оседала на землю,
покрывая темной нелепой завесой пролетарский быт некогда
процветавшего купеческого города.
Глава IV ПОТЕРЯ ПАРТИЙНОГО БИЛЕТА
В пятницу в шестнадцать часов восемь минут, сидя по-нужде
в исполкомовской уборной, Ираклий Давыдович Суржанский
окончательно осознал, что потерял свой партийный билет.
Произошло это чрезвычайное происшествие в среду вечером.
Впрочем, может быть, и не вечером, а утром, когда шел снег.
Точно Ираклий Давыдович не знал. Но уже в четверг днем, когда
он явился в горком партии, билета не было. Скорее всего
несчастье случилось, когда он, стоя на подножке переполненного
трамвая полез за бумажником, законопослушно руководствуясь
желанием уплатить за проезд. А может, и не в трамвае. "А не мог
ли я обронить его в продуктовой лавке? - прошило
взбудораженный мозг. - Да нет же, нет! Значит, между трамваем
и лавкой? Ведь так? Так. Ну и дела!"
Он выскочил, как ошпаренный, из здания исполкома,
прогалопировал по улице Коминтерна. Минут за пять он проскочил
мимо перекошенных станционных построек, трактира, городской
бани, выпивших мужиков, орущих "Шумел камыш, деревья гнулись",
и оказался на площади Подрастающего поколения.
Остановившись у обезглавленной церкви Вознесения, где ныне
- Клуб пролетарских сапожников имени Предреввоенсовета
товарища Ворошилова, беспартбилетник вдруг вспомнил, что он был
здесь в среду вечером. Глаза его растерянно блуждали. Он
подошел к облупленной цилиндрической урне, стоявшей возле входа
в клуб и, оглянувшись по сторонам, опустил в нее свой печальный
взгляд. Кроме двух папиросных окурков, старой газеты, и
расплывшихся плевков, в урне ничего не оказалось. Ираклий
Давыдович глубоко вздохнул, прислонился к холодной клубной
стене из красного кирпича и жутко вздрогнул. "Что же теперь
будет? А?"
В голове бесами крутились "о", "г", "п", "у". В душе
копошился страх. В висках стучало отчаяние. "Все равно узнают.
Иди к ним. Иди. Ты сам должен туда идти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100