Шаров налил мне еще. Мы по-прежнему сидели в темной комнате. В дверь стучали. Слышен был голос Каменюки. Шаров сказал шепотом:
– Пропади они все пропадом. Сейчас пойдем спать, а утром, часа в четыре, тронемся в Затопную.
Я был непригоден к работе. Шаров проводил меня к моему крыльцу, а сам пошел отдавать распоряжения.
В четвертом часу утра мы выехали. У ворот стоял Коля Почечкин.
– И я! И я поеду, я живу рядом со Славкой, – кричал он.
– Тормозни, – тихо сказал Шаров, и Коля влез в автобус.
Было холодно. Я укрыл Почечкина одеялом. В автобусе были еще Витя Никольников и двое семиклассников. Александр Иванович пытался что-то рассказать, но его никто не слушал, у меня нестерпимо болела голова. Я знал: когда не высплюсь, обязательно голова раскалывается.
– А я могу три ночи не спать, – сказал Коля. – Мы со Славкой однажды не спали целую ночь. Только Славка уснул, а я книжку читал.
– А как же не спали одну ночь, когда Славка уснул?- подловил Колю Александр Иванович.
– Но он же сначала не спал, а только потом уснул.
– А где это вы не спали одну ночь?- спросил Шаров. Коля понял, что проговорился, но отступать было некуда. Впрочем, его выручил Слава.
– Это мы летом убежать хотели, – признался Слава.
– Убежать? – повернулся Шаров. Он сидел рядом с шофером. – Вот архаровцы!
– Харчей наготовили. В Ленинград думали махнуть.
– А чего в Ленинград, а не в Москву или в Киев?
– Ленинград нам больше всех городов понравился, – сказал Слава. – Один Эрмитаж чего стоит.
Вспомнили об Эрмитаже: два дня с ребятами ходили по залам.
– Детьми были, – сказал Слава, и ребята рассмеялись.
– Да, постарели мы за последние семь месяцев, – заметил Никольников.
– У Коли уже борода растет, – это Александр Иванович сказал.
Я наблюдал за Александром Ивановичем, за детьми и отмечал для себя, что, наверное, именно так надо вести себя в таких случаях. Чуть-чуть отвлекать Славу, чуть-чуть оказывать внимание, чуть-чуть подводить его к встрече со своим неотвратимым горем. Я видел, как Александр Иванович на одной из стоянок подождал Славу, вышел с ним, потом помог войти ему, сел рядом, прикоснулся к нему, поправил воротник и сказал вдруг тихо, показывая на запорошенный пейзаж:
– Какой рассвет, ребята!
Я наблюдал за Славой. Он точно окаменел. Ко мне придвинулся Александр Иванович.
– Я заметил, – сказал он шепотом, – в душе у каждого сидит не потраченная на мать любовь. И вот вроде бы Славка плохо относился к матери, а теперь сам не свой. Это хорошо.
– Почему хорошо?
– Потому что человеком становится. Реагирует как человек, а не как сволочь. Помнишь, как он не хотел ехать в больницу к матери? У меня пять лет как умерла мать, а до сих пор не могу прийти в себя. Есть что-то в потере матери от бессмертия.
– От бессмертия?- удивился я.
– Память о матери и делает человека бессмертным.
Я сначала не понимал, о чем говорит Сашко, а потом только стал доходить до моего сознания смысл его размышлений. Мы воспитываем детей. Через каких-нибудь десять лет тот же Слава Деревянко станет отцом. А может быть, и раньше. И его жена родит на свет детей. И эти дети, может быть, вот так же будут прощаться со своим отцом. И линия человеческого бессмертия вновь и вновь прочертится по жизни. Я подумал о судьбе нашей школы.
– А я, знаешь, чувствую себя виноватым в Славкином горе, – неожиданно сказал Александр Иванович. – Все-таки мы большие скоты. Если бы тогда съездили со Славкой в больницу, может быть, и не было бы этих похорон.
– Ты серьезно так думаешь?- Впервые я увидел в Александре Ивановиче некоторую злобность.
– А нам веселье подавай. Мы всегда заняты, всегда в суете! Игры придумываем! Болтаем о доброте, а сами черствы, как глиняные черепки.
Я сидел как на скамье подсудимых. Я был согласен с тем, что говорил Сашко. И принимал обвинения в свой адрес. Я не мог возразить. Будто оцепенел. И от этого, может быть, еще сильнее заболела голова. Все казалось мне непристойно абсурдным. Открывались мне мои новые изъяны. Все, что я сделал до этого, казалось ничтожным, мелким и даже отвратительным.
Наконец мы подъехали к дому Славки Деревянко. Скособоченная лачуга, точно брошенная кепка, едва возвышалась на пригорке; должно быть, дом в землю своей большей частью уходил. Я видел разную бедность, но та бедность, какая предстала перед моими глазами, была вне моего представления. В крохотной комнатке на печке сидел дед Арсений. Одна рука, скрюченная, чуть тряслась, а другой рукой, подпухшей, он прикрывал парализованную ладонь. Глаза подернуты мутноватой пеленой, а зрачки смотрели в одну точку. По красным мокрым губам стекала прозрачная слюна. Дед не пошевельнулся, когда вошел внук, когда вошли мы. Я осмотрелся. У одной стены – нары из неоструганного горбыля. Поверх нар наброшено разное тряпье, рваное лоскутное одеяло, пальто, замасленная фуфайка. А поверх всего лежали старая керосинка, вязанка лука, отвертка и запутанная веревка. На полу валялась бутылка из-под подсолнечного масла, другая – из-под вина. Пол был земляной, выщербленный. В крохотные окошки, уходящие в землю, проникал холодный сыроватый свет.
– Здравствуй, дедусь!- сказал Шаров, и я уловил в голосе Шарова некоторую фальшь: так говорят, когда хотят скрыть беду, хотят скрыть, заведомо зная, что ее скрыть невозможно.
Дед ничего не ответил.
– Вставай, дедусь, поедем дочку хоронить, – сказал Шаров помягче.
– Беда-беда, – заплакал дед, и слезы покатились по его седине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142