— Может, все-таки лучше отложить наш разговор до завтра? — И, подумав, что от пьяного человека не так-то легко отделаться, категорически добавил: — Сейчас я занят, Чигирин, завтра...— И я взялся за ручку двери, чтобы закрыть ее.
— Ладно. Мне-то что, мне все равно, я могу и вовсе не прийти. Это вы должны спешить.
— Это почему же я должен спешить? — Я невольно улыбнулся такому ультимативному требованию. Испуг или смятение прошли, я успокоился, и, видимо, потому меня охватило какое-то беспричинное веселье — спутник прошедшей опасности.
— Вот, принес вам альбом...
Я торопился в комнату, но любопытство все же одолело меня, и, прежде чем затворить дверь, спросил:
— Какой еще там альбом, Чигирин?
Действительно, что за альбом мог принести Чигирин, чтобы заинтересовать меня в столь неурочное время?
— Старинный грузинский альбом с портретами. Неведомая сила приковала меня к месту. Несколько мгновений
я колебался. Потом, дрожа то ли от холода, то ли от нервного перенапряжения, я вышел обратно в сени и открыл наружную дверь. «Если Нина подождет меня еще минуту-другую, ничего страшного не произойдет»,— подумал я.
В дверях стоял Чигирин с какой-то объемистой книгой в черном переплете. Я взял у него книгу. Попросил, чтобы он подождал меня в сенях, а сам вошел в комнату. Вывернул фитиль лампы.
Нина сидела в постели. Я старался не глядеть на нее, чувствовал себя виноватым, но слова ведь здесь не помогут, подумал я, лучше поскорее закончить с Чигириным.
Этот проклятый альбом... он был большой и довольно толстый.
Я раскрыл его наудачу. Из альбома смотрело на меня типично грузинское лицо. Мужчина в черкеске с золотыми погонами на плечах. Его широкую грудь украшали ордена и медали. Под портретом была четкая надпись: «Георгиевский кавалер, флигель-адъютант Его императорского Величества, князь Порфирий Заалович Баратов».
Я начал быстро перелистывать альбом. Было вне всякого сомнения, что на рисунках, с удивительным искусством выполненных акварелью, изображались грузины! Альбом по виду был довольно старый. По моему предположению, он относился к концу первой половины прошлого столетия.
Этот странный альбом, свидетель седой старины, так завладел моим вниманием, что мне неудержимо захотелось рассмотреть его более детально.
Я мельком взглянул на постель: Нина лежала, повернувшись к стене, натянув одеяло до подбородка. Я чувствовал, что она была обижена...
Будь я проклят! Разве можно променять такую божественную женщину на какой-то старый хлам! Но такой уж у меня дурацкий характер, что любая мелочь из жизни моего народа, из его прошлого заставляет меня забыть и самого себя, и весь свет...
А в дверях меня ждал человек...
— Нина, прости, я вернусь сейчас же, сию же минутку!.. Я схватил лампу, выскочил в коридор и побежал по лестнице,
увлекая за собой Чигирина.
Наверху была незапертая комната, туда я и решил зайти с Чигириным,— не к себе же, черт побери, его вести!
Я положил альбом на стол и с благоговением начал его листать.
...Времен минувших небылицы,
В часы досугов золотых,
Под шепот старины болтливой,
Рукою верной я писал;
Примите ж вы мой труд игривый!
Ничьих не требуя похвал...
...Да ведь это Пушкин, вступление к «Руслану и Людмиле»! А чуть ниже я прочел чье-то обвинение против самого себя: «Поскольку грузинским не владею, слагаю вирши русским языком».
Каждую страницу украшал акварельный рисунок. А под рисунками — одна-две стихотворные строфы. Каждое такое стихотворение представляло собой пародию на то или иное известное произведение Пушкина. То были шутливые строки, эпиграммы, сатирические куплеты.
Некоторые рисунки запомнились мне на всю жизнь.
На одном из них был изображен лысый мужчина с продолговатым лицом, с лукообразными бровями, в сенаторском одеянии. Внизу было написано: «Строитель Москвы после пожара 1812 года, его сиятельство тайный советник Димитрий Цицианов». Множество орденов украшало его грудь. А из карманов его расшитого золотыми галунами кафтана выглядывали знаменитые здания Москвы.
Па другом рисунке — знакомое лицо генерала Петра Багратиона. На его горбатом носу сидел крошечный человечек, и сердце его было пронзено волосом из бакенбарда Багратиона. В человечке без труда можно было узнать Наполеона.
Со следующего рисунка глядела красивая пожилая дама в грузинском национальном головном уборе, так называемой чихти-копи. Она сидела на тахте и обеими руками, как на подушки, опиралась на двух бородачей в грузинских же куладжах. «Царица Мариам и два ее брата, министры грузинского царского дома князь Эдишер и Теймураз Цицишвили»— гласила подпись.
Всего в альбоме было около ста рисунков.
Кого только здесь не было из старинной грузинской феодальной знати: фрейлина Анастасия Эристави, обер-камергер русского царя Баадур Амилахвари, обер-гофмейстер Багратион-Мухран-ский, воспитанник петербугского пажеского корпуса Ростом Шервашидзе, ротмистр Преображенского полка Евграф Дадиани, полковник гвардейской артиллерии Свимон Гуриэли, крестник императрицы Екатерины и императора Александра I — Александр Чавчавадзе, чиновник особых поручений по внешним делам Папуна Церетели и многие другие...
Портрет Григола Орбелиани обрадовал меня, как встреча со старым знакомым. Поэт был еще в форме подполковника и сердито взирал на меня большими навыкате глазами. Здесь же был молодой Лорис-Меликов, корнет лейб-гвардии гусарского полка, впоследствии грозный министр внутренних дел России, супруга наместника Кавказа князя Барятинского, наместник Кавказа князь Михаил Семенович Воронцов и многие другие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114