Мы так устали, что еле держались на ногах. В сражениях не бывало так трудно.
Хижняк прямо-таки вымотал нас. Но и ему самому будь здоров как досталось! Насилу забрался в свою машину. Весь день он долбил нам одно и то же: «Солдат нужно вывести из неподвижности, на которую их обрекла оборонительная тактика. Нужно разжечь их, чтобы превратить в подвижную и гибкую силу наступательного характера».
Не знаю, самому ли ему пришла в голову эта разумная мысль, или он действовал по чьему-то указанию. Так или иначе, но его требования были весьма своевременными и нужными: ведь мы готовились к наступлению.
Вернувшись домой, я прямо завалился на кровать, но чрезмерная усталость мешала заснуть.
В соседней комнате жили четыре офицера моего штаба, и, чтобы прийти в себя, я решил навестить их. Двое из них уже спали, Бушнев лежал, устроившись на боку, и только кровать Булавинцева пустовала. Я махнул рукой попытавшемуся было встать Бушневу, чтобы он лежал, и сел на свободную кровать.
На выцветшем и потертом байковом одеяле лежал томик Пушкина. Засаленная обложка от частого употребления совершенно обтрепалась, разлохматилась. Я взял книжку и наугад открыл ее. В глаза мне бросилось подчеркнутое черным карандашом название стиха — «Герой». Я не помнил этого стихотворения. Мое внимание привлек эпиграф к нему: «Что есть истина?» Он тоже был выделен карандашом.
Заинтересованный, я прочел стихотворение и последние строки поразили меня.
Эти слова были подчеркнуты более жирной линией, а сбоку стоял огромный вопросительный знак.
Зароившиеся у меня в голове мысли, словно подгоняемые ветром волны, разбегались, обгоняя одна другую. Передо мной вставали то пальма, то Селиванов с крестом на шее, то малюсенькие, величиной С горошину, глазки старшего лейтенанта.
Чем больше я думал над магическими словами поэта, тем больше поражался им.
Бывают ночные раздумья, которые не выдерживают до утра. Дневной свет разрушает их и развеивает, как ветер облака. Быть может, это потому, что они призрачны и им не хватает силы правды? Не знаю, возможно, и те мои мысли были такими.
Но что все-таки заставило его, божественного поэта, воскликнуть: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман... >>?
Наверное, большая любовь к людям и еще большая боль за них, потому что не существует истинной любви без большой боли.
Я вернулся в свою комнату, но и там не нашел покоя.
Я вспомнил одурманенных пантеизмом, маздеизмом, иудаизмом, исламом, христианством и другими вероучениями, озлобленных и восставших друг против друга людей, и мне стало жаль их...
Потом я опять представил себе седоусого Селиванова в те незабываемые минуты, когда он делился со мной своими странными мыслями о значении лжи. Его и вправду удивляла не только мудрость лжи, но и ее сила, ее живучесть, ее изворотливость, ее необходимость в жизни. Селиванова пугала не столько ложь, сколько правда, которая в конце концов покончит с ней. И я старался представить себе то время, когда все без исключения человечество не станет заменять одну ложь другой, новее и привлекательнее, а одолеет и искоренит ее навсегда силой правды.
И мне показалось, что этот день уже настает... Тогда мы уже гнали фашистские орды на запад. Ширящаяся волна фронта уже кое-где докатилась до бывшей границы Советского Союза, добралась она и до того места, откуда немцы вторглись на нашу территорию. Приближалась панихида по третьему рейху, и во мне стала постепенно крепнуть вера в то, что в то время, как мы переламывали хребет коричневому чудовищу, рассыпалась прахом сила обмана... Наверное, так же думали и Бушнев с Селивановым. И если даже не думали, то, во всяком случае, интуитивно это чувствовали.
Случай, происшедший некоторое время спустя, окончательно убедил меня в этом.
Как-то солнечным утром, когда небо было особенно чистым, мы получили приказ собраться, погрузиться на машины и следовать в сторону Восточной Пруссии. К полудню все дела были закончены, и мы только ждали приказа об отправлении.
Последними из казармы уходили я и Бушнев. За нами топал Селиванов.
— Значит, оставляем эту обманщицу? — В голосе Бушнева ни на йоту не чувствовалось сожаления.
— Кончилось ее время, теперь все равно, будет она у нас или нет,— махнул рукой Селиванов.
И в его голосе не было признаков грусти от расставания с пальмой.
— Да почему же?- поразился я.
- Впереди нас теперь ждет столько радости, что она и не понадобится, ответил Бушнев и сплюнул.
— Почему? -- помимо моей воли опять вырвалось у меня.
- В радости ложь - ни к чему. Ложь рождается в трудностях, от бессилия, от недостижимости желания,— пояснил Селиванов.
В казарме глухо отдавался звук подкованных сапог. Он напоминал топот копыт по деревянному настилу моста.
У дверей я остановился. Пропустил вперед Бушнева и Селиванова, они переступили порог не оглянувшись.
Я же не удержался и, повернув голову, посмотрел на пальму. Освещенная солнцем, она зеленела, как и при первой нашей встрече.
Обманщица,- громко сказал я.
ДЕСЯТЬ СМЕШНЫХ МУЖЧИН
Стояла осень тысяча девятьсот сорок второго года. Шли нескончаемые дожди. Дороги так раскисли, что не только на машине, но и на коне не проедешь.
Небо затянули непроницаемые черные тучи. Дувший с Балтики ветер гнал к востоку этот бурый караван, разрывая его на бес форменные, косматые клочья.
Пасмурная сырая погода нагоняла тоску. Нуда ни кинешь взор, над свинцовым горизонтом паутиной нависала тонкая сетка дождя. С желтых листьев, чудом державшихся на тополях, стекали крупные капли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114