ерунда, какие-то десять тысяч фунтов, на них не приобретешь даже
жалкой комнаты в московской коммуналке, и все-таки...

И я начинал понимать, что именно так - в надежде
на счастливый билет - сегодня живет вся страна. А что еще остается делать
народу, который лишен возможности зарабатывать на жизнь собственным трудом?
Криминальными наклонностями и авантюрным нравом наделено все-таки меньшинство, а
обычная работа нормальных людей потеряла смысл. Она не поддерживает даже
их физического существования. Человеку же мало просто продлевать тяжелую,
серую, безрадостную жизнь - зачем? для кого? - ему надо видеть перспективу, строить
планы и надеяться. Оттого так популярны всевозможные лотереи: Выигрыш -
только в американских долларах! Не догадываются простаки, что на
их запредельном отчаянии тоже наживаются, что на этом-то зарабатывать легче
всего...
Понял я и то, что
народ, волей или неволей избравший такой способ жизни, вырождается и обречен
на гибель. Ведь для уничтожения людского племени совсем не обязательно взрывать
ядерные заряды. Достаточно лишь создать такие условия, при которых нет
смысла работать и жить. Можно сколько угодно твердить про Бога и высшие духовные
ценности - если покончено с обычными житейскими ценностями, это уже не поможет.
Человеку необходимо прежде найти свое место на земле, только тогда ему приоткрываются небеса.
Русский человек особенно ревностен в желании выглядеть; если не
удается в глазах окружающих, то хотя бы - в своих собственных; он тянется, напрягается из
последних сил, подобно пьяному, которому нужно как по струночке пройти
мимо постового, чтобы не угодить в кутузку... Теряя эту метафизическую опору,
он разом опускается, слабнет, забывает о приличиях, не заботится уже, как
он выглядит, не старается поддержать общение, помочь или услужить другим.
Общественная жизнь прекращается. Люди начинают чувствовать себя как нищие в
одном большом грязном подземелье. Они одиноки и злы. Им принадлежит только
то, что они сумеют выклянчить или вырвать у других.

Вот что происходит в России, с русским народом.

И я сам становился такой превращенной особью.

Обычно с утра я притворялся перед самим собой,
что собираюсь заняться работой, и садился к столу. В голове всплывали один
за другим разрозненные кусочки утомительного жизненного горя, но я даже не
успевал разобрать их как следует и разволноваться, потому что потихоньку, посапывая, начинал
дремать. В таком состоянии меня могла посетить, например, мысль о потерянных по
вине Аэрофлота фунтах стерлингов, но она была не столь яркой и
мучительной, как в Англии, где я просто сходил от этой мысли с ума. Теперь
я лишь начинал вяло мечтать и прикидывать, что могли принести мне пропавшие деньги:
можно было купить цветной телевизор, или четыре пары обуви, или оплатить дорогу
до Англии и обратно моей жене, которая ни разу в жизни не была за границей... Иногда
я спохватывался, что принимаюсь храпеть. И вдруг вспоминал, что мама незадолго до
болезни вот так же засыпала днем на стуле, всхрапывая,- что бы ни
происходило вокруг, с какими бы проблемами ни подступали к ней мы с сестрой. И
решал, что это, наверное, и есть старость. И чувствовал невидимую нить,
которая связывала меня с мамой, находящейся за сотни километров отсюда.
Ее болезнь лишила меня последнихсил.
Жена жила
в непрерывной тихой ярости и была вся как клубок нервов. Она похудела, с
ее лица не сходила чернота, поразившая меня в день ее возвращения из Вятки.
После моего несчастного визита к банкиру она поспешила сделать выбор и
устроилась в какую-то контору клеить конверты. Мы никогда не обсуждали, сколько
она будет за это получать. Мы вообще старались как можно меньше разговаривать, когда
она возвращалась по вечерам с работы, и оставались каждый наедине со своими угрюмыми
мыслями.
Как-то раз я включил телевизор, и
после этого уже включал каждый вечер. Шел сериал про сицилийскую мафию.
Фильм был дрянной, он раздражал наивной моралью и смехотворностью придуманных ужасов,
но помогал домысливать скрытые пружины того, что происходило в России.
Жена не разделяла мои экранные бдения, она укрывалась с головой в постели,
чтобы ничего не видеть и не слышать.
Еще
я полюбил в те дни смотреться в зеркало. Пустые глаза смотрели в другие
пустые глаза. Иногда это приводило меня в экстаз. Я неожиданно начинал
себе нравиться. И брался примерять перед зеркалом английские обновы: брюки, которые
еще ни разу мне не пригодились, потраченный интервентами свитер... И глядел и
узнавал: как раз в этом наряде я поворачивался перед зеркалом в своей спаленке в
Оксфорде, радуясь, что вернусь в Москву приодетым.

Из газет было ясно, что власть продолжала выяснять
отношения в своем достаточно узком кругу. Все это в целом напоминало дрянной
фарс, но иногда выходило за рамки жанра и заставляло тревожиться за собственный рассудок.
Чем меньше правдоподобия было в этом фарсе, тем более заинтересованными казались
зрители.
Как-то я надумал
от скуки просмотреть материалы альманаха, которому уже не суждено было
выйти в свет. Среди них попалась мне статья молодого автора, опекаемого Варзиковой. Теперь
я читал эту статью как будто новыми глазами.

Автор писал, что русский человек по натуре своей жлоб.
Что его никогда не волновали страдания голодающих детей в Сомали или оставшиеся без
крова жители Боснии. Он верит только себе, своим страданиям, и желает,
чтобы их было как можно меньше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62