вещь удобную, практичную и
восхитительную.
- Натуральное хозяйство, -
шутил я, с гордостью показывая новый стол Ольге Степановне.

- А что? Правильно. Сейчас ведь ничего не купишь, все
бешеных денег стоит.
Однако особого
восторга, на какой я, будто ученик-отличник, втайне рассчитывал, мое изделие у
нее не вызвало. Уходя, не выдержала:
-
Можно бы и попроще. Времени-то сколько ушло! Так вы и до зимы дом не справите.
Крышу посмотрите, главное - чтобы крыша не текла.

Она искренне за меня переживала, но явно хватала через
край. К середине лета я твердо рассчитывал покончить с основными работами. Даже
подумывал, не привезти ли сюда на август маму с сестрой (сестра писала
мне на солигаличский адрес, что в конце июля пойдет в отпуск и попробует поставить маму
на ноги - говорят, больной надо делать массаж, заставлять больше двигаться...). Даже
решал, кого позову на новоселье. Во-первых, Ольгу Степановну. Само собой, жена
из Москвы приедет. Хорошо бы вместе с женой зазвать хоть на несколько дней
Аню Вербину (они знакомы), если будет не слишком загружена делами: ей тоже нужен
отдых. Ну и... и вас - почему нет? Ведь вы хотели появиться этим летом в
России! Можете смеяться сколько хотите, но у меня к тому времени созрела мечта:
собрать как-нибудь вместе вас, Аню Вербину и Ольгу Степановну. Я почему-то не
сомневался, что вы понравитесь друг другу.
Сосед-боров стал
появляться в моем дворе, заводил душевные (на свой лад) разговоры, приносил
недостающий инструмент, а то и подсобить пытался, охая и кряхтя.

- Я бы за такое большое дело уже не взялся.
Годы, понимаешь, не те.
Тачка соседа
была теперь в моем полном распоряжении. Его новое уважительное отношение ко
мне было связано, как я чувствовал, с размахом и первыми результатами моих
дел. Всего дороже было то, что моя забота о красоте в этих делах уже не
отвергалась с порога, встречала даже понимание и сочувствие!


В один из светлых июньских вечеров я задержался с
пустой тачкой на своем высоком мосту и окинул взглядом ближние огороды.
Воздух после тихого дождя был напоен трогательными ароматами. На изумрудных склонах
и в ложбинах, уже прикрытых туманом, чернели правильные четырехугольники грядок,
обрамленные цветущими черемухами. А над серыми крышами домов пронзительно четко,
до мельчайших архитектурных деталей вырисовывался на бледно-зеленом небе
силуэт старой каменной церкви. Она показалась мне теперь гораздо ближе, чем
днем. В этом дивном сумеречном свете понятие пространства как-то утрачивало смысл
- как, помню, много лет назад исчезли для меня часы и расстояния на берегу
Невы возле медного Петра, где я сидел такой же вот белой ночью под таким же
прозрачным зеленоватым небом и засматривался на строгие очертания казарменных корпусов
на другом берегу, на завораживающие силуэты Васильевской стрелки, Петропавловки со
сверкающим шпилем над ней, моста... Был в полверсте, а казалось, что
до него пятьдесят шагов, где-то сказано у Достоевского. Может быть, такое
место, где мы теряем чувство пространства и времени и принимаем все окружающее как
свою бегущую по жилам кровь, и называется домом? Безо всякого повода
вспомнил вдруг безымянную круглолицую попутчицу, с которой началось дл
меня обретение Солигалича, и подумал о ней со снисходительной нежностью, как
о ребенке. Еще подумал, что никакого верхнего парка на месте грядок,
наверное, устраивать не стану - здешние огороды замечательны своей особенной красотой.
И совсем легко (до того легко и незаметно, что об этом и упоминать, кажется,
не следовало бы, не то что спорить) задела другая мысль: может быть, Солигалич и
есть то самое место, где я хотел бы жить...


В ту ночь мне снился длинный яркий сон. Хорошо помню
об этом потому, что вообще сны в Солигаличе были большой редкостью: измотанный до
предела, я обычно сразу проваливался в небытие и так же незаметно возвращался к
дневному сознанию, не ощущая после ночи ничего, кроме ломоты в теле.

Мне снилось, что я держу в руках длинный белый
конверт с красным штемпелем Букингемского дворца. Не знаю, как он ко мне попал,
да и где я сам во сне находился - на даче ли под Москвой или здесь, в Солигаличе. Открываю
судьбоносный конверт с волнением и трепетом, разворачиваю гербовую бумагу и
читаю:

Гр. такому-то (отчество
перепутано),
проживающему там-то
и там-то.
На Ваше обращение к
королеве Франции Екатерине отвечаем, что Вы имеете в Москве 1,9 кв. м живой
площади и не подлежите постановке на жилищный учет.

Пом. субпрефекта Юго-Западного округа

Варзикова.


И снова красная печать со львом.

Самое смешное, что из этого округа мы с женой действительно получали
в свое время какие-то отписки. Однако Варзикова не имела ко всему этому ни
малейшего отношения. Честное слово, о ней я за все время в Солигаличе ни
разу даже не вспомнил!
Но
во сне меня смущало другое: почему кладбищенская площадь названа живой?
(То, что речь в письме идет именно о могиле, сомнений почему-то не вызывало.)
Может быть, это просто опечатка и надо читать жилой? И тут мен
осенило: ведь кладбища-то наши в самом деле очень живые! Проплыли в мозгу
тяжелые серебристые заколки в виде бабочек на взбитых прическах двух девчонок, сидевших
впереди меня в солигаличском автобусе. Я тогда еще отметил про себя: как
на кладбище. Там тоже железные сварные надгробия и оградки, крашенные серебрянкой. Грубые,
дорогостоящие и для всех одинаковые. Обзаводиться ими, по-видимому, просто
необходимо - как необходимо покупать в дом диван или шифоньер или обносить
забором двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62