Жизнь менялась так быстро, каждодневные события настолько болезненно заявляли
о себе, что требовалась немедленная ответная реакция, и газетная скоропись казалась
мне в этой ситуации просто спасением. Честное слово, речь шла чуть ли не
о физиологической потребности организма; во всяком случае, по вечерам после
программы теленовостей меня иногда на самом деле тошнило.

Так что я с радостью согласился на предложение и
выговорил себе одно-единственное условие: писать только о том, о чем хочу,
и так, как считаю нужным. Подробнее наши с редактором позиции мы решили
согласовать после, когда будет готова моя первая большая статья.


В статье я возвращался к разговору об интеллигенции. Ведь
все, что произошло за последние годы в России, начиналось как интеллигентское движение.
Аня Вербина, знакомая с европейской традицией (предметом ее докторской диссертации был
западный либерализм), написала как-то небольшое эссе об интеллигенции и
интеллектуалах. Понятия эти не совпадают, а в чем-то даже противоречат друг
другу, считала она, и объединять их или подменять одно другим ни в коем
случае нельзя. В нынешней России есть немало интеллектуалов, так же как на
Западе не вывелись еще интеллигенты. Классический интеллектуал - тот, кто,
к примеру, создает в лаборатории сильнодействующий яд, совершенно не интересуясь, кем
и в каких целях этот яд будет использован... Интеллигента, писала Аня, отличает
от интеллектуала прежде всего моральная ответственность за результат его
профессиональной деятельности, иначе говоря - совесть. Однако дело обстоит не
так просто, как может показаться на первый взгляд. Прописная и ханжеская мораль
не имеют к интеллигентности никакого отношения. С другой стороны, известный литературный персонаж,
задававший парадоксальный вопрос: миру провалиться или мне чаю не пить?5-
был, несомненно, интеллигентом...
Этим несколько загадочным пассажем
Аня Вербина обрывала свои рассуждения об интеллигенции и больше к ним, к
сожалению, уже не возвращалась.
Ее
жизнь в эти бурные годы была безумным круговоротом. Нам редко удавалось видеться,
новостями и впечатлениями обменивались по телефону. Но однажды я провел
с ней целый день. Мы оказались в Таллинне на съезде общественности Прибалтийских республик, тогда
еще входивших в Союз. В зале, где обсуждали планы развода Прибалтики с
Россией (осторожно, в расчете на далекую перспективу), было душно, шумно,
и мы не сговариваясь убегали с заседания, а после часами бродили вместе под
весенним дождем по крутым узким улочкам Старого города.

Мы были целиком на стороне прибалтов и сочувствовали их
борьбе за независимость. В Москве мы оба открыто говорили и писали об этом, что
в ту пору еще было делом рискованным. Однако в Таллинне я начал ощущать невнятную тоску.

- Если бы они попросили меня выступить, - рассуждал
вслух во время наших прогулок, - я бы признался им, что оказался в этом
городе впервые в жизни, провел здесь всего полдня, но как будто давно знаю его
и люблю. Люблю, может быть, сильнее, чем пейзаж средней России, где родился и
вырос. Только теперь я начинаю по-настоящему понимать одно место у Достоевского. Помните,
как рассуждает у него Версилов: Русскому Европа так же драгоценна, как
Россия: каждый камень в ней мил и дорог... Нельзя более любить Россию,
чем люблю ее я, но я никогда не упрекал себя за то, что Венеция, Рим, Париж,
сокровища их наук и искусств, вся история их - мне милей, чем Россия. О,
русским дороги эти старые чужие камни, эти чудеса старого Божьего мира, эти
осколки святых чудес; и даже это нам дороже, чем им самим! У них теперь другие
мысли и другие чувства, и они перестали дорожить старыми камнями...

- И даже это нам дороже, чем им самим, -
задумчиво повторила Аня. И улыбнулась: - Поразительно, насколько точен
этот неряшливый слог. Возьмись править - все попадает одно за другим, как
костяшки домино. Хочется убрать и даже, слишком уж это по-достоевски, правда?
Но тогда появится совсем другой, жесткий и враждебный смысл. И книга может
угодить в костер.
- Думаете, они
боятся и нашей чрезмерной любви тоже? Боятся, что мы по праву любви
наложим на их камни лапу?
-
Их можно понять. Знаете, когда я ехала сюда на поезде, я все смотрела в
окно. Граница все-таки существует, ее чувствуешь. Кончается расхристанная Русь,
начинается почти по-немецки собранная земля. Вернее, из кожи вон лезущая,
чтобы выглядеть собранной. Может быть, самое страшное наследство большевиков в
том, что они все-таки сумели сровнять, унифицировать жизнь на таком огромном
пространстве. В детстве я мечтала побывать во всех концах страны (тогда о
загранице и мысли не было): в Тбилиси, Самарканде, Ереване, Владивостоке. А
потом, когда такая возможность представилась, вдруг почувствовала, что
начинаю уставать от однообразия. В каждом месте мне показывали какие-то
культурные памятники, но они были лишены жизни. Само понятие национальной культуры
превращалось в нечто отвратительное для живого человека. На окраинах империи казалось,
что омертвление идет из центра, от русских. Они долго не смогут поверить в
нашу с вами бескорыстную любовь к их камням. Когда-нибудь, когда у нас кончат
делить доставшееся от советской власти наследство и начнут заново строить
жизнь, эта часть суши станет богатой и разнообразной. Я очень хочу этого,
я вообще-то оптимист по натуре. Но в последнее время у меня появляются нехорошие предчувствия. Я
никогда не доверяла коммунистическим правителям, однако мне не внушают уважени
и те люди, что сейчас приходят им на смену.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62