Чаадаев, по обыкновению, шутил: Здесь доктора запрещают думать
об чем бы то ни было, всякая дума, говорят, беда, того и смотри желчь...
- но это было горькой правдой. В редких письмах - поверхностные впечатления туриста
да бесконечные просьбы о деньгах. На безденежье во время путешествий жаловались оба.
И когда присылка денег почему-либо задерживалась, письма шли чаще, а тон их
становился покаянно-гневливым. Только русские писатели умели так гордо
каяться и так униженно гневаться...
По
возвращении в Россию картина жизни переворачивается. Явь еще живых воспоминаний перемешивается с
кошмарным сном реальности. Время останавливается, будто раздумывая, куда
ему теперь двигаться: вперед или назад. Ум и душа, выветренные за долгое
отсутствие, словно обмерзают. И медленно, медленно начинают оттаивать. Это
сопряжено с ощущением невыносимой душевной боли.

Лет двадцать назад один модный и, как водится, полузапрещенный писатель
говорил мне, что нам остается, мол, делить общую с народом судьбу.
Это было как раз тогда, когда я, стиснув зубы, скитался по вокзалам и отогревался в
метро, а у него тоже все не ладилось: его перестали печатать, он лишилс
жилья, был одинок и несчастен и перебивался кое-как у друзей. Я, помню,
был польщен приглашением навестить его однажды похмельным утром в чужой квартире
на Кутузовском проспекте и бережно подхватывал каждое оброненное им слово.
Делить вот так, имея репутацию элитарного прозаика, чьи сочинения охотно
издаются на Западе, в квартире, пускай и чужой, но в престижном районе,
с оставшейся со вчера на дне бутылки водкой к пустому утреннему кофе -
о да, да! Я был почти еще юнец, пригретый почти классиком. Сколь
счастлив должен быть народ, удостоенный света такой высокой и яркой личности,
думал я тогда, сколь внушительны блики, отраженно бросаемые на судьбу этой
личности самой трагедией народа!
Несколько позже
Достоевский своим бесконечным докапыванием до истины (не страдания сломили
нас; нет, нечто другое изменило взгляд наш, наши убеждения и
сердца наши) развернул передо мной более удручающую картину: Это нечто
другое было непосредственное соприкосновение с народом, братское соединение с
ним в общем несчастии, понятие, что сам стал таким же, как он... Довольно
бы, кажется, куда уж дальше. Это вам не кофе с водкой. Нет, он добивает: ...с
ним сравнен и даже приравнен к самой низшей ступени его!

- Чем отличается самоунижение от самоуничижения? -
спрашивал меня, помню, лукавый профессор Макмерри у вас за чаем. Сам он
пил чай по-русски, с лимоном...

А еще позже я понял, что нет ничего безысходнее жизни. Никого не заставишь хотеть
дурной судьбы. Ссылки на то, что она дана нам одна на всех, могут лишь
подогреть волю к сопротивлению и укрепить в несчастном решимость во что
бы то ни стало вылезти из общей шкуры. Иначе отчего бы в литературе нашей,
такой, в общем, демократичной и совестливой, столько места отводится испанцам
с их острыми мечами и беззаветной отвагой, евреям с их золотыми монетами, немцам
с их трудолюбием и упорством, англичанам с их познаниями и надменностью?

...загнем рукоять на столовом ноже

и будем все хоть на день, да испанцы.

Что у народа на уме, то у поэта на языке. Если бы
каждый со смирением нес свой крест, откуда бы тогда, спрашивается, столько
подспудного влечения к ярким чертам и сильным чувствам, ко всему характерному у
народа, на плоской физиономии которого, если верить Чаадаеву, от роду написана немота?

Да, судьбу действительно можно переменить. Иногда
это удается. Тут лучше подходит другое слово: переломить. Для этого нужны очень
веские причины, непреодолимые обстоятельства, которые одни только и оправдывают преступление (а
иная судьба неизбежно связана с преступлением- как минимум против
самого себя, своей природы). И придется смириться с уроном. В эмоциональном отношении ина
жизнь, даже если сложится удачно, будет достаточно бледной копией предыдущей жизни,
какой бы серой та ни казалась, ибо запас физических и нравственных сил
человека весьма и весьма ограничен. Снимая копию с копии, теряем еще больше. Это
к тому, что нельзя постоянное стремление к иной судьбе обратить себе на
пользу. Можно в порыве безудержной страсти стащить чужое, владеть им и
даже радоваться своему беззаконному приобретению, но нельзя вечно желать
чужого и этим желанием жить.
И
еще: разрешима ли задача, над которой бился Чаадаев, - может ли переломить свою
судьбу целый народ?
Если бы
я сохранил в Англии ясность ума, я бы догадался, что ни у Борисевича, ни
тем более у не-Васина мне нечего искать сочувствия и поддержки. Они там
были такими же несчастными транзитниками, как мы здесь, так же ждали счастливого номера,
уповая теперь, конечно, на московскую лотерею. А на что еще им было уповать?


Закончив статью, я тут же отнес ее знакомому редактору. Он
куда-то сильно спешил, нам не удалось перекинуться даже парой фраз, я услышал только:

- Как немного освобожусь, старик, сразу примусь
за нее. Ночью буду читать, честно! А завтра утром позвоню.

Наутро звонка от редактора, конечно, не последовало. Не
позвонил он и на второй, и на третий день. Я решил терпеливо ждать: дело касалось,
помимо самой статьи, моей будущей работы в этой газете, и проявлять излишнюю
назойливость в такой ситуации было неловко.
За
те дни, пока я расслаблялся с чувством хорошо выполненного важного дела, случилось два
более или менее примечательных события. Первым стало письмо от Олега, моего спасителя в
Хитроу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62