Он повернулся к часовне, снял шапку:
- О, матка боска! Прости меня грешного. Ведь я же написал жене Веслава, что он тихо скончался. А он… Двадцать три наших пана лежат под этими крестами. Хорошие были люди. Теперь к ним прибавилась одна русская. Да и все мы скоро будем там…
- Что вы, дядя Зигмунд! - вскричал Левка. - Мы вначале уложим сюда фогелей и камелькранцев…
- Нет, мальчик, русских разбили. Нам уже никогда не выбраться из-под Гитлера.
Я укоризненно посмотрел в грустные глаза поляка:
- Но это все брехня, дядя Зигмунд! Немцы уже «брали» Москву…
- А ты все не веришь? - повернулся ко мне Заремба. - Не верь, малыш, не верь! Может, ты и прав окажешься.
Солнце уже вышло из-за кромки дальнего леса и быстро поднималось над землей. По всему небу медленно двигались белые облака навстречу солнечному свету и таяли, расплывались. Я приметил среди них небольшую темную тучку. Она смело неслась, гоня впереди себя черную тень.
«Закроет или не закроет?» - думал я, глядя на то, как тучка неуклонно приближается к солнцу.
Облако побледнело, стало уменьшаться и вот уже совсем растворилось в ослепительной голубизне.
- Ничего не вышло, - прошептал торжественно Левка, и я понял, что он думает о том же.
- Посмотреть бы теперь на Марыйку, на детей… Что-то стало с ними? - вздохнул Сигизмунд.
Нам уже незачем было объясняться с поляками на языке врага. Мы вскоре поняли, что наш язык очень сходен с польским. В нем много общих слов, только произносят их как-то не так. Мы говорим, например, «поляк», они - «п?ляк». Мы говорим «дождь», они скажут «дэщь». В общем, мы почти все понимали, о чем - «мувят» наши товарищи по несчастью. Поэтому я спросил:
- А cконд, вуйко Зигмунд, есц?
В серых, повлажневших глазах Сигизмунда я прочитал такую тоску, от которой захотелось плакать:
- Был когда-то такой городок - Ленчица. Недалеко от Варшавы. Я там на заводе работал. Слесарем. Теперь, говорят, Ленчицы уже нет. Всю гитлеровцы сожгли.
- А вы, дядя Юзеф? - посмотрел я на могучие волосатые руки Зарембы.
- Я когда-то забойщиком был. В Катовицах. Уголь рубал. А в тридцать девятом началась война. Пришлось идти защищаться от гитлеровцев. Мы дрались с ними в окружении под Сандомиром, потом под Варшавой - и ничего сделать не могли. Все наши Рыдзы и Беки разбежались кто куда - вот в чем беда! Так я и попал в плен к гитлеровцам. Раненым… Очнулся уже в плену. Многих они тут же на месте прикончили, а я понравился им, что ли, меня отправили в концлагерь. Просидел два года, облысел, все зубы повыкрошились, а потом меня купила эта Фогель…
- Да, - вяло тянул Сигизмунд, - так и подохнем унтерменшами.
Заремба молча выщипывал бахрому на рукавах гимнастерки.
- У тебя есть нож? - спросил меня Юзеф.
Я подал свой перочинный нож. Подрезая на рукавах бахрому, поляк искоса взглянул на меня:
- Не боишься? Нож-то ведь холодное оружие…
- Что вы? Какое оружие - перочинный нож? Юзеф напнулся к самому моему уху:
- Против врага все может стать оружием. Даже простой гвоздь. Вот! - и вынул из-за пазухи огромный гвоздь, один конец которого был заточен, как штык.
Я посмотрел на кулачище Юзефа, из которого торчал страшный гвоздь, и содрогнулся. Да, нелегко придется тому, кто попадет под эту руку!
Мы оглянулись. Отто мычал и показывал руками, что нам пора идти.
По дороге с кладбища я шел рядом с Сигизмундом:
- Послушайте, дядя Зигмунд, неужели вы намерены вечно работать на Фогелей?
- А что нам остается делать? - возразил Сигизмунд.
- Бежать!
Поляк внимательно посмотрел на меня и печально улыбнулся:
- Куда? Наша родина растоптана Гитлером…
- К нам! - горячо воскликнул я. - У нас вы найдете и работу, и хлеб, и свободу. А если захотите сражаться за свою родину, то - и польскую дивизию имени Костюшко.
- Слышал об этом, но…
Сигизмунд замялся.
- Вы можете сказать мне все, дядя Зигмунд! Как взрослому.
- Я не хотел вас разочаровывать. Мы сегодня всю ночь говорили об этом сообщении по радио и решили, что Красная Армия разбита. Все кончено!
Я спорил, так как был убежден, что советские войска все равно побьют немцев. Припомнил даже слова Суворова о том, что русские прусских всегда бивали.
А Сигизмунд твердил одно:
- Но пока они вас бьют…
- Своими боками! Вы разве не видите, что у них уже и картошку копать некому?
- Да, - улыбаясь, возражал Мне Сигизмунд. - Немецкую картошку копают теперь поляки, чехи и русские.
Меня в конце концов взбесило неверие поляка в нашу силу:
- Мне очень жаль, дядя Зигмунд, что я завел с вами этот разговор. Но, надеюсь, вы меня не предадите?
Поляк даже изменился в лице:
- Василь!..
- Не обижайтесь… Маловеры часто становятся предателями.
Не знаю, чем кончился бы наш разговор, но поляки зашептались, стали оглядываться. Я тоже посмотрел назад и увидел, что нас догоняет Франц Сташинский. Его лицо было изукрашено синяками и кровоподтеками, он угрюмо приветствовал всех по-польски:
- День добрый, панове!
- День добрый, пан! - мрачно ответило несколько голосов.
Видя, что поляки молчат, Сташинский принялся расписывать побои и пытки, которым его подвергали в гестапо. Но никто не смотрел на него.
Мы были уже у ворот замка. Камедькранц провожал какого-то немца с тушей ободранной коровы. Сташинский быстро подскочил к Верблюжьему Венку, угодливо склонился:
- Добрый день, герр Камелькранц!
Управляющий глянул на него и, ухмыльнувшись, протянул:
- Крепко тебя отделали!
Когда мы вошли во двор, меня подтолкнул Сигизмунд:
- Говорил кое с кем из своих… Если задумаете бежать, мы вам поможем.
Я радостно проговорил:
- Спасибо, дядя Зигмунд!
ВТЕМНУЮ
Помощник круто повернулся к нему и прорычал:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69