Я достал с полки учебник немецкого языка и пригласил Левку заниматься.
- Вас ист дас? - спросил я его, кивая на дверь.
- Дас ист дас фенстер…
- Эх, ты! Фенстер… Фенстер - это окно.
- Что же это я? Дас ист ди диле.
- Нейн, - усмехнулся я.
- Ди декке.
- Нейн…
Левка перебрал весь словарь из параграфа «Дас циммер», а слова «ди тюр» так и не вспомнил.
- Вер ист дас? - показал я на часового.
- Вер ист диэер менш?
- Я тебя спрашиваю: «кто это такой?» А ты вместо ответа тоже говоришь: «кто этот человек?»
- А как надо сказать? - спросил Левка, и в его глазах я впервые уловил страстное желание изучить немецкий язык. - А, Молокоед? Скажи, как?
Но я и сам не знал, как будет «часовой» по-немецки.
Я перелистал весь словарик, но в нем не было такого слова. Тогда я подмигнул Левке и постучал нашему «официру»:
- Герр обер-лейтенант, гештаттен зи мир ейне фраге, - приготовил я длинную фразу.
- Я, я, - раздался из-за двери густой бас.
- Герр обер-лейтенант, их вилль лезен унд шрайбен лернен.
- Рихтиг, рихтиг, - ощерясь в ухмылке, проговорил немец.
Кое-как мне удалось выпросить у него немецкий разговорник, из которого я узнал, что часовой по-немецки будет «ди вахе». Беда была лишь в том, что немцы, видимо, думали, что пришли в нашу страну, как в ресторан. Почти все фразы в разговорнике относились к еде. Приготовьте мне то да подайте другое.
Левка сел ближе, и мы стали запоминать целые немецкие фразы.
Неожиданно все содрогнулось. И наш дом содрогнулся, даже подскочил от взрыва. Выглянув на улицу, мы увидели, что все - и русские и немцы - бегут по направлению к комендатуре.
- Вот это - да! - весело ухмыльнулся Левка. - Вот это саданули!
На месте столовой № 17 курились только развалины, когда мы прибежали туда. У развалин встретили Димку. Он мчался навстречу радостный и оживленный.
- Ты видел, Дим, как ахнули комендатуру? - спросил Левка.
- Нет, - ответил Димка, но по его веселому лицу я понял, что знает он больше нашего.
- А как отец? Жив?
Димка оглянулся, прижал губы к моему уху:
- Жив папка. Это из-за него и взлетела комендатура.
Оказывается, Николая Арсеньевича вместе со всеми арестованными по делу о поджоге электростанции держали во дворе комендатуры, в каменном сарайчике. Оттуда по ночам людей увозили и расстреливали. Димка сговорился с двумя товарищами отца, которых мне не назвал, и отправился в комендатуру с передачей. Он осторожно вручил дежурному корзинку с провизией. В ней были белые булочки, большой каравай хлеба, две жареные курицы и яйца. Дежурный, конечно, набросился на кур и, пока расправлялся с ними, каравай хлеба взорвался, так как в нем была бомба.
Я с восхищением смотрел на Димку: он уже действует! А мы еще только собираемся.
Целыми днями сидели мы и изучали этот проклятый язык, и я никогда еще не подозревал, что у всех у нас такие огромные способности. Не знаю, что нам помогало - разговорник или страстное желание читать и говорить по-немецки, но только месяца через два мы уже могли кое-как объясняться с немцами.
- Во ист дейн фатер? - спросил я Димку, когда мы устали от зубрежки немецких слов.
- Мейн фатер? - переспросил Димка. - Мейн фатер арбайтет.
Я в изумлении поднял брови. Мы презирали тех, кто шел служить или работать к немцам. Таких людей у нас, не стесняясь, называли шкурами или предателями. И меня поразил спокойный Димкин ответ.
- Как? Он же старый коммунист!
- А ты думаешь, старые коммунисты сидят сейчас без дела? Они все работают… Чтобы скорее изгнать фашистов.
- Что же делает твой отец? - настаивал я.
Но от Димки я так ничего и не узнал. Уже потом он признался, что Кожедубов ушел в партизаны.
А фашисты выходили из себя, видя, что наши люди не хотят на них работать. Только и слышно было по городу: того расстреляли, другого отправили в концлагерь, третий уже писал из Германии - его фашисты силой увезли на работу.
Однажды мама вернулась из деревни, куда ходила менять свои платья на картошку, расстроенная и бледная. Я пристал к ней с расспросами: в чем дело?
- Сынок, - прижала меня мама к груди, - не лучше ли будет, если вы с Левой уйдете в деревню? Я уже договорилась с одним очень хорошим человеком…
- Чтобы меня укрывали от фашистов? - обиделся я. - Никогда этого не будет!
И вот случилось непоправимое. Настал день, когда к нам пришли двое: немец и их «переводчик» Мурашов.
Они велели мне и Левке немедленно собираться. Мы хотели удрать, но около подъезда нас поджидала машина.
На станции творилось что-то невероятное. Немцы оттесняли всех провожающих за железную решетку, которой был обнесен вокзал. Стонущая, плачущая толпа нажимала на нее с такой силой, что, казалось, решетка не выдержит и рухнет. Я все глядел туда, ожидая, что придет мама. Но только после второго звонка вдруг увидел ее, рванулся и побежал.
Она протягивала мне сквозь железные прутья свои маленькие холодные руки:
- Не плачь, сынок! Береги себя!
Я испугался за маму. Губы, щеки, каждая морщинка на ее лице вздрагивали, но глаза были сухими.
- Мама, мы все равно убежим…
- Будь осторожен, сынок!
Меня с силой оторвали от решетки. Немец, подгоняя прикладом, заставил убраться всех в вагон.
Прозвучал сигнал отправления, под крики, плач и стоны собравшихся троих мальчишек угоняли на запад.
- Вот и встали мы на Тропу… Только пятками наперед! - сказал Левка, и в темноте вагона трудно было понять, смеется он или плачет.
НЕВОЛЬНИКИ

Настал, настал суровый час,
Для Родины моей, -
Молитесь, женщины, за нас, -
За ваших сыновей.
М. Исаковский. «Песня о Родине»
Нас везли куда-то уже пятые или шестые сутки. Поезд подолгу стоял на станциях, потом раздавался громкий стук буферов, рывок - и вагон медленно, со скрипом и визгом, снова начинал двигаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69