Когда, наконец, рассвело, и Камелькранц открыл двери, я не узнал Левку: он лежал белый, точно не живой, и казался совсем маленьким.
- Пить! - произнесли чуть слышно запекшиеся губы.
Бедный Левка! Только тут я понял, какая огромная сила таится в его маленьком теле. Жажда мучила нашего товарища всю ночь, а он ни словом, ни стоном не выдал себя, так как знал, что помочь мы ему все равно не сумеем.
Я напоил Левку и, смочив свою рубашку, отер ему влажной полой лицо.
- Нужно бежать, Васька, - шептал Левка.
Можно было подумать, что у него все еще продолжается бред, но больной смотрел на меня большими ясными глазами и ждал ответа.
- Хорошо, Лева. Потерпи еще день.
Я оказал это просто так, не думая, чтобы успокоить раненого, но обрадовался, увидев, какое действие произвели мои слова на Левку. Он весь встрепенулся, и на лице его просияла милая плутовская улыбка прежнего Федора Большое Ухо. Я почувствовал, что уже не вправе отказаться от своего обещания. Изменить ему теперь - значит, убить Левку.
Весь день я мучительно размышлял над тем, как организовать побег. Димка, видимо, тоже жил этой мыслью: когда нам удавалось во время работы быть вместе, он неизменно заговаривал о бегстве.
- Ничего, Димка, - успокаивал я его. - Что-нибудь придумаем.
- А что? - спокойно посматривал он на меня, и мне все время казалось, что мой друг втайне надо мной посмеивается: «Болтаешь, мол, ты, Молокоед, хорохоришься, а что толку?»
Если бы не Паппенгейм и не страшная собака Рудольфа! Эти два пса стояли у нас на дороге и ломали все мои планы.
Во время обеденного перерыва нам удалось улизнуть в лесок на краю поля. Мы нашли небольшую полянку недалеко от дороги, улеглись на мягкой траве.
- Знаешь, что я думаю, Молокоед?
Димка и теперь, когда мы оставались одни, все еще называл меня Молокоедом.
- Пока существует эта собака, нам отсюда не уйти…
- И что ты предлагаешь? - спросил я.
Он ответил так, как я и ожидал:
- Надо ее уничтожить…
Легко сказать! Собака представлялась мне каким-то злым, во разумным существом. Я даже боялся посмотреть ей в глаза, чтобы она не угадала мои мысли.
- Нужно достать иголку и спрятать ее в хлеб, - предложил Димка. - Пес проглотит и - конец!
Не успел я ответить, как в кустах послышался шорох, и на поляну выскочила овчарка. Увидя нас, она остановилась, оглянулась.
Появился Рудольф.
- Вот вы где! - обрадованно воскликнул он. - Без собаки вас не найдешь!
Бросившись в траву, Фогель улегся рядом.
- Ну, друзья, - весело начал он, окинув нас своими мечтательными глазами, - выпроводил я вашего мучителя. Обиделся старик на всю жизнь! Нет, вы подумайте, что он мыслил: решил принудить вас силой подписать какие-то дерьмовые бумаги. Я посмеялся над ним и - все. Кому теперь нужны его бумаги? А он мучает из-за них таких славных ребятишек.
Рудольф сгреб нас своей здоровой ручищей.
- Хотите вернуться на родину? - неожиданно проговорил немец. - Что молчите?
Мы не знали, как себя и вести, до того странным было поведение молодого Фогеля.
- Ну? - неестественно улыбался он. - Хотите?
- Допустим, хотим, - проговорил я. - От этого же ничего не изменится.
Рудольф сел и протянул мне руку:
- Слово германского офицера! Через два дня я возвращаюсь в Россию и беру вас с собой.
Я посмотрел на Димку. Он лежал, опершись на локти, и делал вид, что усиленно рассматривает незабудки.
Наконец, подняв взгляд на немца, Дубленая Кожа спокойно произнес:
- Не морочьте нам голову, господин обер-лейтенант!..
Но германский офицер, вместо того чтобы обидеться, начал расписывать чистоту и искренность своих намерений. Он, видите ли, возмущен тем, как обращаются с нами его родные. Он даже сослался на какую-то конвенцию, которая воспрещает подобное отношение к побежденным…
- Мы не побежденные! - огрызнулся я. - И вы нас никогда не победите!
Немец опешил. Он прервал свои излияния, посмотрел на меня и расхохотался:
- Чем больше я вас узнаю, тем вы все больше и больше мне нравитесь. Вы - настоящие патриоты! И даже, если вы по возвращении на родину начнете действовать против нас, я буду вас уважать.
«Пой, ласточка, пой! - думал я в это время про себя. - То-то мы не видели, как уважают фашисты советских патриотов». Мне снова припомнилась фотография, которую я видел у Карла.
- Вы знаете что-нибудь про партизанку? - спросил я обер-лейтенанта в упор.
Фогель вздрогнул от неожиданности. Взгляд его трусливо забегал.
Быстро справившись, однако, с собой, немец нагло уставился на меня своим обычным мечтательным взглядом:
- Какую партизанку ты имеешь в виду?
- Ту, что вы повесили.
- А, - равнодушно протянул обер-лейтенант. - Нет, не знаю…
Но я-то видел, что он все помнит. Ну как можно было верить после этого «благородным» словам Фогеля!
- Идемте домой, - предложил, как ни в чем не бывало, наш «защитник». - Я скажу, чтобы ва.с приготовили в дорогу. Нельзя же ехать в таком ужасном виде.
Мы пошли с ним, не зная, верить или не верить неожиданному счастью.
Дорогой Рудольф болтал о том о сем, расспрашивал, откуда мы родом, как жили у себя дома, и, наконец, задал вопрос, который сразу меня насторожил:
- А где вы познакомились с дядей?
- В Золотой… - я тут же прикусил язык, подумав, что весь-то разговор Фогель затеял ради этого вопроса.
- Что такое «сёлётёй»? - переспросил он, насторожившись, подозрительно глядя мне в лицо.
- Золотой - это… это прииск, - не моргнув глазом, соврал я.
- А что там делал мой дядя?
- Сторожил золото… Раньше он был хозяином, а потом стал вроде сторожа…
- Да? - недоуменно переспросил Фогель и вдруг громко расхохотался. - Очень остроумно. Очень, очень…
Теперь я уже не сомневался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69