Как он раньше не заметил этого легкого заикания на гортанных звуках? Может быть. Картер, зная за собой этот недостаток, нарочно избегал слов, которые начинались на «г», и выдавал себя лишь в те минуты, когда им владели надежда или гнев?— В чем дело, Уормолд?Уормолд опустил руку под стол, чтобы погладить собаку, и, словно ненароком, сбросил на пол стакан.— А вы притворялись, будто не знаете доктора!— Какого доктора?— Вы зовете его Г-гассельбахер.— Мистер Уормолд! — снова провозгласил на весь зал доктор Браун.Уормолд неуверенно поднялся на ноги. Не получив ничего более вкусного, собака лакала пролитое виски.Уормолд сказал:— Спасибо, что вы предоставили мне слово, какими бы мотивами вы ни руководствовались. — Послышался вежливый смешок, это его удивило — он не собирался шутить. — Это мое первое публичное выступление, а в какую-то минуту было похоже на то, что оно станет и моим последним.Он поймал взгляд Картера. Картер нахмурился. Уормолд испытывал ощущение какой-то неловкости за то, что остался жив, — словно напился в обществе. Может, он и в самом деле пьян. Он сказал:— Не знаю, есть ли у меня здесь друзья. Но враги есть безусловно.Кто-то произнес: «позор», а несколько человек рассмеялись. Если так будет продолжаться, он еще прослывет остряком.— В наши дни всем прямо уши прожужжали о холодной войне, но всякий коммерсант вам скажет, что война между двумя промышленными фирмами может быть очень горячей. Возьмите фирмы «Фастклинерс» и «Ньюклинерс». Между их пылесосами не больше разницы, чем между русским, немцем или англичанином. Не было бы ни конкуренции, ни войны, если бы не аппетиты кучки людей в этих фирмах, это они — зачинщики конкуренции и вражды, это они заставляют мистера Картера и меня хватать друг друга за глотку.Теперь уже никто не смеялся. Доктор Браун шептал что-то на ухо генеральному консулу. Уормолд поднял фляжку Картера и сказал:— Мистер Картер, наверно, даже не знает имени человека, пославшего его отравить меня на благо своей фирмы.Снова раздался смех, в нем звучало облегчение.— Побольше бы нам такого яду, — сказал Макдугал.И вдруг раздался собачий визг. Такса покинула свое убежище и метнулась к служебному выходу.— Макс! — закричал метрдотель. — Макс!Наступила тишина, потом кто-то неуверенно захихикал. Собака едва перебирала ногами. Она визжала и старалась укусить себя за грудь. Метрдотель настиг ее у двери и хотел схватить, но она взвыла, точно от боли, и вырвалась у него из рук.— Клюкнула лишнего, — неуверенно сказал Макдугал.— Простите, доктор Браун, — сказал Уормолд. — Представление окончено.Он поспешил за метрдотелем через служебный выход.— Стойте!— Что вам угодно?— Я хочу знать, куда девалась моя тарелка.— Что вы, сэр? Какая тарелка?— Вы очень беспокоились, чтобы моя тарелка не досталась кому-нибудь другому.— Не понимаю.— Вы знали, что еда была отравлена?— Вы хотите сказать, сэр, что пища была несвежая?— Я хочу сказать, что еда была отравлена, а вы изо всех сил старались спасти жизнь доктору Брауну. Но отнюдь не мне.— Простите, сэр, я не понимаю. Я занят. Извините.По длинному коридору, который вел на кухню, несся собачий вой — негромкий, отчаянный вой, прерывавшийся пронзительным визгом. Метрдотель крикнул: «Макс!» — и побежал по коридору совсем по-человечески. Он распахнул дверь на кухню.— Макс!Такса, скорчившись, лежала под столом; она подняла грустную морду и через силу поползла к метрдотелю. Человек в поварском колпаке сказал:— Он ничего здесь не ел. Ту тарелку мы выбросили.Собака свалилась у ног метрдотеля, как груда требухи.Метрдотель опустился рядом с ней на колени. Он повторял: «Max, mein Kind. Mein Kind» "Макс, дитя мое. Дитя мое» (нем.)

. Черное тело на полу выглядело продолжением его черного фрака; собака не была плотью от плоти его, но они вполне могли быть выкроены из одного куска сукна. Вокруг теснилась кухонная прислуга.Черный тюбик вздрогнул, и из него, как зубная паста, полез розовый язык. Метрдотель погладил собаку и поднял взгляд на Уормолда. Глаза, в которых блестели слезы, укоряли его в том, что он стоит здесь живой, а собака околела; в душе Уормолда шевельнулось желание извиниться, но он повернулся и вышел. Дойдя до конца коридора, он бросил взгляд назад — черная фигура стояла на коленях возле черной собаки, над ними, весь в белом, склонился шеф-повар, а рядом, словно плакальщики возле свежей могилы, застыла кухонная прислуга; они держали мочалки, кастрюли и тарелки, точно венки. «Моя смерть, — подумал он, — была бы куда менее торжественной».
— Я вернулся, — сказал он Беатрисе. — И не пал в бою. Я вернулся победителем. Пала собака.
4 Капитан Сегура сказал:— Хорошо, что вы одни. У вас ведь никого нет?— Ни души.— Надеюсь, вы не возражаете? Я поставил двоих полицейских у двери, чтобы нам не помешали.— Как это понять — я арестован?— Что вы! Конечно, нет.— Милли и Беатриса ушли в кино. Они будут удивлены, если их не пустят домой.— Я задержу вас очень ненадолго. У меня к вам два дела. Одно — важное, другое — пустая формальность. Можно начать с главного?— Пожалуйста.— Я хочу, мистер Уормолд, просить у вас руки вашей дочери.— Неужели для этого нужно ставить часовых у дверей?— Так удобнее — нас никто не побеспокоит.— А вы уже говорили с Милли?— Я никогда бы себе этого не позволил, не поговорив предварительно с вами.— Надеюсь, даже по здешним законам, вам необходимо мое согласие на брак?— Этого требует не закон, а простая вежливость. Можно закурить?— Прошу вас! Скажите, ваш портсигар действительно из человеческой кожи?Капитан Сегура рассмеялся.— Ах, Милли, Милли. Вот насмешница!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63