Ни звука не донеслось до него.
— Абуль Вафа, ты чего-нибудь хочешь?
Ему показалось, что это имя прозвучало как эхо в пустоте: Абуль Вафа>.. Абуль Вафа... Абуль Вафа...
Азиз выпрямился, шагнул назад, прочь от распростертой фигуры, и торопливо вышел из камеры, оглянувшись на прощанье.
В тот день он проснулся рано. Почти всю ночь он ворочался с боку на бок на жестком одеяле, расстеленном на полу, лишь ненадолго проваливаясь в сон.
Он прислонился к стене и сунул ноги под одеяло. Обрывки странных образов из недосмотренного сна мелькали в памяти, вызывая непонятный страх, недобрые предчувствия, что наступающий день сулит неприятные происшествия.
Неделю назад доктор Фуад сообщил ему, что власти согласились отправить его на лечение в больницу Каср аль-Айни. Вчера, когда все двери были заперты, он услышал громкий голос из коридора:
— Доктор Азиз из сто семьдесят третьей — утром в больницу Каср аль-Айни!
Он стоял у двери и отчетливо слышал, как голос повторил эту фразу. Когда все смолкло, Азиз беспокойно зашагал по узкой камере, в которую его поместили одного — из "медицинских соображений".
Последние дни были для него днями возвращения к жизни. Тюремная жизнь так монотонна, что постепенно убивает чувства, хоронит воспоминания о внешнем мире, о тех, кого любишь. Потому что невозможно постоянно жить одним лишь воображением, не испытывая в реальности того, что когда-то было доступно. Но в тюрьме надо смиряться и забывать, если хочешь выжить.
С другой стороны, и в тюремной жизни происходят своеобразные всплески, когда воображение внезапно разыгрывается, оживают эмоции, зреет подспудное желание взбунтоваться. Это напоминает неожиданный шторм в спокойном море. Вдруг задуют свирепые ветры, вздыбятся волны, которые потревожат не только гладь морскую, но и покой глубин. Любая новизна, перемена переворачивают жизнь, нарушают внешний покой.
Когда наконец Азиз в полной мере осознал, что очень скоро, возможно, окажется за пределами тюремных стен, он воспрянул духом. Он написал на папиросной бумажке записку с просьбой прислать ему вещи, о которых давно забыл и думать: пару новых туфель, новую тюремную униформу, брюки, длинный двубортный жакет с круглым стоячим воротником, четыре пары темных носков, расческу, белые платки, белье, портсигар, флакон одеколона. Обычно такие предметы не разрешались, и потому пришлось договориться со знакомым ассистентом-медиком, чтобы через него их передали тайком. В блок "А" он переносил их потом по частям в котомке во время ежедневных визитов вместе с Абдель Гаффаром в разные секции тюрьмы.
Как обычно, он весь день был на ногах, выполняя то, что положено, с привычным автоматизмом движений, хотя голова была занята совсем другим. Так водит машину на перегруженных улицах опытный водитель: думает о чем-то своем, а руки и ноги что-то нажимают, переключают. Азиз инстинктивно чувствовал, что в его жизни начинается новый этап. Он попытался представить свое будущее, и это дало толчок безудержной фантазии. Впервые за многие месяцы смог вспомнить лица Нации и Юсефа с такой отчетливостью, что они казались осязаемыми.
Обычно он спал крепко, без сновидений. Но в прошлую ночь сны были какими-то странными, тревожными и вспоминались и после пробуждения. Неужели через считанные часы он покинет эти стены, увидит прохожих на улицах, будет беседовать с обыкновенными людьми — доктором, медсестрами, носить нормальную одежду, питаться вместе с другими? Дышать утренним воздухом на террасе, глядя на Нил? Его навестит мать, и он поболтает с ней о повседневных мелочах, о которых давно позабыл. Он возьмет на руки сына, коснется губами лица Надии. О нет! Непременно должно что-то стрястись в последний момент. Все изменится, и в больницу он не попадет.
Он потянулся и нервно зевнул несколько раз подряд. Потоптался в нерешительности посреди камеры. Сегодня не было настроения делать физическую зарядку. Он поставил ноги на перевернутое жестяное ведро и подтянулся к решетке на окне. Взглянул на кусочек голубого неба и тут же спрыгнул на пол.
Во дворе прозвучал сигнал подъема. Азиз подождал, прислушиваясь. Заскрежетал ключ в воротах на первом этаже. Начинался новый день в тюрьме.
Накануне вечером Азиз договорился с Абдель Гаффаром, что тот отопрет его камеру прежде других. Теперь он с раздражением смотрел на неподвижную серую дверь. Когда же, черт побери, старик откроет ее? Почему опаздывает? Забыл, что ли? Впрочем, Абдель Гаффар никогда не страдал забывчивостью.
— Вас я никогда не позабуду. — Азиз вспомнил, как странно звучали эти слова в устах человека, чей лексикон был ограничен повседневной тюремной рутиной.
Но со временем он обнаружил, что этот не очень разговорчивый человек всегда имел в виду то, что говорил. От него трудно было что-либо скрыть. Он ухитрялся все подмечать, даже не отрываясь от своих дел. Незапертую дверь он замечал из самого дальнего конца коридора. От него не ускользало самое ничтожное нарушение заведенного порядка. Запрещенная вещь, как бы ни была мала и как бы тщательно ни скрывалась, в конце концов каким-то образом перекочевывала к нему. Обломок стальной бритвы, с помощью которого высекали огонь из кремня, чтобы прикурить самокрутку, прятали в самые хитроумные места, но и его он непременно обнаруживал.
Часть жизни он провел как главный надзиратель карцеров, в которые сажали закоренелых уголовников, подстрекателей тюремных бунтов и тех, кто не подчинялся тюремным властям.
Абдель Гаффар был весьма набожным человеком. Религия для него была главным в жизни. Он был доволен своей судьбой и благодарен аллаху за хлеб насущный.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128