А почему? Сейчас еще не время было заниматься анализом. Потом, попозже он обо всем подумает, когда все выяснится и установится определенная рутина его тюремного существования. А может, наоборот — когда ситуация обострится до предела?
Вчера тот человек действовал изощренно. Сразу видно — матерый специалист по таким делам. Где его обучали, интересно? В Бейруте, Нью-Йорке? "Если знаете, что он курящий, курите прямо перед ним, смакуйте каждую затяжку". Вспомни, Азиз: когда ты первый раз попал в тюрьму, из-за чего сломался Махмуд? Все с сигареты началось. "Старайтесь соблазнить его картинами будущего, радостями вольной жизни". "Вы еще молоды, у вас вся жизнь впереди". "Поиграйте на таких струнках, как тщеславие, самомнение, — может и откликнуться". "Вы не такой, как остальные. Вы — интеллигентный человек. Вы не испытываете гордости за то, что натворили? Ну так почему бы и не поговорить об этом откровенно?" "Попытайтесь увести его к старым связям, к семейным узам, к дням спокойной и удобной жизни". "Вы ведь из хорошей семьи". "Может быть, вам удастся оторвать его от той среды, к которой он примкнул, вернуть его в лоно того общества, к которому он принадлежит по крови". "Что вы можете сделать с неодолимой мощью государственной машины?" "Сейте в нем семена страха перед безжалостной карой". "Государство просто раздавит вас. Мы вас закопаем в могилу, и никто ни о чем не узнает". "А если, несмотря ни на что, он не будет сломлен, тогда впрысните ему яд сомнения". "У вас есть одна болезнь. Нарыв у самого выхода из прямой кишки".
Сомнение... сомнение... А действительно, откуда он узнал? Кто-то выболтал. Но кто мог? Кто? Кто еще мог знать, кроме него, что в последнее время у него возникла такая неприятная штука — нарыв? Ясно, что он хотел убедить тебя в том, что им известно все о тебе, включая самые интимные сведения о твоем теле, о его недугах. И все ради того, чтобы дать понять — у него, мол, есть свои источники информации, возможно, из среды людей, которые были твоими друзьями. Пробудить сомнения, которые могут сыграть фатальную роль, поскольку заставят тебя потерять веру в твоих товарищей, приведут к потере всякой надежды, к отчаянию, эгоизму. А эгоизм в итоге абсолютизирует закон джунглей, делает его единственным моральным ориентиром — как лучше спасти свою шкуру, пусть даже за счет других. Человеческий эгоцентризм в его самой активной форме, доведенный до крайности и ощущаемый как бесконтрольная сила: главное — я, а после меня хоть потоп.
Да, он пытался сломить или хотя бы ослабить твое сопротивление, но проиграл. А когда человек сознает, что его сопротивление сломлено? Когда противнику удается бить точно по слабым местам или бить по тому, что жизненно важно для тебя, для твоего существования, твоего достоинства, при том что ты не можешь дать сдачи. И когда воспоминания об этом приходят, на сердце ложится свинцовый груз смутного беспокойства, охватывает едва ощутимая дрожь, словно тело хочет стряхнуть с себя глубокий стыд, тревожащее сожаление, вину, которую никак не преодолеть, поскольку невозможно повернуть время вспять, изменить факты, смыть въевшееся пятно...
Амфитеатр аудитории переполнен сотнями студентов. Сидят плечом к плечу на свежевыкрашенных скамьях. Ряды и ряды лиц, прижатых плеч, поднимающихся кверху концентрическими полукружьями — от самого короткого внизу, возле кафедры, где стоит лектор у черной доски, и до самого длинного ряда наверху, почти под самым потолком, возле окон, выходящих на двор, окруженный административными постройками.
Масса лиц. Рты полуоткрыты или плотно сжаты, губы неподвижны. Напряженная тишина, нависшая над аудиторией. Странная тишина — словно жизнь приостановилась. Ряды тел —восковые фигуры в музее. Ни движения, ни дыхания. Ни словечка шепотом, ни случайного шарканья подошвы о грязный пол. Не выпрямится согнутый палец, не сдвинется взгляд. Не слышно и шороха пера по листу бумаги. Замерло все — кадр остановившегося фильма...
Тетради не раскрыты, а ручки лежат рядом. Книги — в портфелях. А глаза —все глаза — прикованы к профессору Вьятту и к нескольким словам, начертанным мелом на черной доске. Глаза смотрят и не видят. Фиксируют, но не понимают. Что в них — удивление? Потрясение? Или они просто пустые провалы глазниц?
Профессор Вьятт прошелся по подмосткам — осанка прямая, несмотря на годы. Безукоризненно белый сюртук почти до колен. Голубоватая сорочка, галстук аккуратно завязан вокруг морщинистой шеи. Снова прошелся взад и вперед, и еще, и еще...
Скрытая ярость в движениях. Она заметна по его покрасневшему лицу, по нервозным движениям больших рук, даже голубые глаза потемнели. Заговорил спокойным голосом. Каждое слово — легкий удар шелкового бича.
— Кто написал эти слова? Если среди вас есть настоящий мужчина, пусть он встанет и выскажется, Гм... годы... Да, долгие годы стоял я на этом возвышении, отдавая вам свои знания. Я учил многих и многих. Учил разбираться в анатомии человеческого тела, в его органах, мышцах, нервах... Пытался научить вас мыслить... Теперь вижу—вы оказались недостойны моих стараний. "Англичане — сукины дети. Покиньте нашу страну!" Кто это написал? Почему вы молчите? Неужели среди вас нет мужчин? Хотя бы одного? Ну?!
В таком случае вы сами — псы. И вами надо — повторяю, — надо править с помощью плетки! Когда заносят плеть, вы съеживаетесь. А когда к вам относятся снисходительно, вы начинаете беситься. Значит, "английские собаки — вон из нашей страны"? Что ж, зарубите у себя на носу одну вещь. Если англичане покинут эту страну, она развалится. Вы пропадете. Кто вас научил всему?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128