У которых болтались разорванные тесемки. К бедрам
спереди он прижимал кулаки, а сандалии были в разводах подсохшей глины.
Невысокий, тщедушный, с царапинами на лице. И с глазами, как уголь -
тревожно подернутый пеплом.
Он стоял, будто статуя, и нехотя говорил:
- Вы пришли сюда - нищие, грязные и голодные... С головами - в
репейнике, козьим выменем вместо лица... Недоумки, кастраты, дебилы,
уроды... Состоящие из мусора и костей... Никогда, никогда вы уже не
очнетесь. Оглянитесь и посмотрите вокруг... Ваше небо - крест-накрест
заколочено досками... А земля ваша - гвозди и пустыри... И чадящие скучные
рыхлые груды помоек... Оглянитесь и посмотрите, как полыхает завод... Это
все, что я могу для вас сделать... Хаос, смерть, разрушение, голод, огонь.
Я такой, - каким вы меня придумали... Всемогущий... Бессильный... Жестокий
- до доброты... Новый бог или, может быть, новый дьявол... Вы же знаете,
что сам я ничего не могу... Кровь течет по увядающим жилам Ковчега...
Застарелая теплая серая кровь... Будет больно разламывать спекшиеся
суставы... И намного больнее - сдирать коросту с души... До потери
сознания, до нежного светлого мяса... Если только вы захотите содрать
коросту с души... Мне казалось, что губы его не шевелятся. Тем не менее -
все громче - голос звучал и звучал. Непосредственно в мозг, отпечатывая,
будто на камне: - Есть хлеб черный... Как смоль... Называемый - головня...
Миллионами злаков произрастает он в колыбели мира... А другое название
этого хлеба - Ложь... Потому что он всходит из клеветы и обмана... едят с
превеликою радостью этот хлеб. И, насытившись, хвалят: "Вот хлеб, вкусный,
хороший"... Но едят только Ложь... И болеют от горечи Лжи... И выблевывают
обратно позорную красную мякоть... Есть хлеб белый... Как лунь...
Называемый также - пырей... Настоящее имя его - Страх Великий... Точно
плевелы, произрастает он в ваших сердцах... И выходят из сердца оскаленные
чудовища... И жестоко глодают, и душат, и мучают вас... И сжимают в
объятиях, и жалят горячими жалами... И вздымают над миром тяжелый
клубящийся смрад... Когти, ноздри и зубы у них - фиолетовые... Я прошу:
Откажитесь от хлеба по имени: Ложь... У которого мякиш - из огня и
мочевины... И который отравлен и отравляет вас всех... Я прошу: Откажитесь
от плевелов - Страх Великий... Потому что вы - люди, - вы соль земли...
Если соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленой?.. Вы - свет мира...
Не может укрыться город, стоящий на верху горы... И, зажегши свечу, не
ставят ее под сосудом... Так да светит и свет ваш перед людьми, чтобы ясно
они видели дела ваши...
Он стоял на перекрестке двух улиц, перед окаменевшей толпой.
Неприятные жесткие вихры его торчали, а лицо и часть шеи были в розовых
лишаях. По футболке же шли, будто раны, корявые рыжие полосы. Словно он
продирался через сплетение труб. В тесной близости от него колыхалась
крапива. А по правую руку, приклеивая дорожки следов, сокращаясь и чавкая,
ползало что-то коричневое. Вероятно, - нетерпеливые жадные "огурцы". И на
каждом из них распускался трепещущий венчик, и тугой язычок, как у жабы,
мгновенно облизывал пустоту. "Огурцы" собираются там, где возможно
кровопролитие. И бесшумно пируют средь паники и суеты. Но пока что они
вели себя чрезвычайно спокойно. Пламенеющий дым перекатывался в небесах.
По асфальту стелились широкие быстрые отблески. Серо-красные сполохи
озаряли дома. Чердаки и проулки. И падала жирная копоть. Гулливер,
распрямившись, как палец, летел в снегопаде ее. Между ним и толпой было
метра четыре пространства. Отрезвляющий непреодолимый барьер. Дым,
скопление, полночь, багровые сумерки. Я, толкаясь, что было сил,
протискивался к нему. Давка в этом базаре была чудовищной. Зомби слиплись
боками, как сельди в консервном аду. Мягкотелые длинные сельди под
маринадом. Средостение тел равнодушно отталкивало меня. Здесь
присутствовали мужчины и женщины. И кривые старухи. И какие-то неопрятные
старики. И подростки, и пара чумазых детишек - одинаково сонных и тупо
оглядывающихся вокруг. Все они были полураздеты. Вероятно, они и сами не
знали, зачем пришли. Но - пришли и пришли. И стояли, открыв ротовые
отверстия. Ожидание, тупость, липкая духота. - Пропустите меня!.. -
попросил я смятенно и жалобно. Но никто из них даже не обернулся ко мне.
Лишь ссутуленный Гулливер вдруг поднял воспаленные брови.
- Почему посторонние?.. - скрипуче спросил он. - Вы откуда взялись?..
Уходите отсюда!.. Вам не нужно здесь быть, вы - совсем другой человек...
Вы - другой, вы другой, поэтому - уходите!
И, по-моему, он добавил что-то еще. Да, по-моему, он что-то еще
добавил. Пару фраз. Или, может быть, только хотел. Но услышать дальнейшее
было уже невозможно. Кто-то сильно и яростно толкнул меня кулаком. Прямо в
спину. А потом саданули под ребра. И локтем протаранили мягкий опавший
живот. И качнули, как куклу. И наступили мне на ноги. Разрасталась
тревожная странная кутерьма. Все, как будто свихнувшись, затанцевали на
месте. - Мальчик!.. Мальчик!.. - порхнуло вдруг множество рук. И забилось,
- как голуби, вспугнутые с асфальта. Крутанулось набитое чрево толпы. Тот
барьер, что незримо присутствовал, кажется, рухнул. - Не смотрите на это,
- негромко сказал Гулливер. И качнулся, утянутый в какую-то мясорубку.
Руки, плечи и туловища заслонили его. Две сандалии быстро мелькнули над
головами. Вероятно, заканчивался _к_р_у_г_о_в_о_р_о_т_. Мы вползали в
дремучую пакость финала.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83