И
двинулся наперерез. Радиатор ударил его по бедру и отбросил. Невесомый
скелет, будто сноп, подкатился ко мне. И раскинулся - в мелком беззвучном
дрожании. Погружаясь, как в жидкость, в засохшую корку земли. Навсегда. Я
вдруг понял, что это - Корецкий. Дрема площади тихо сомкнулась над ним.
Распрямилась трава. Закружились фонтанчики пуха. А затем фары черной
машины уставились прямо в меня, и зрачки их схлестнулись, по-видимому,
ловя в перекрестье.

Значит, все-таки наступал неизбежный финал. Умирающий город
проваливался в преисподнюю. В страхе, в горе, в дыму, в перекличке огней.
И не мог провалиться - удерживаясь на поверхности. Древний Хронос простер
вместо времени - ужасы крыл. И лежащий редактор шептал прямо в уши: -
Циннобер... - Он был прав. Он спокойно и медленно остывал. Трепетала
немного лишь слизистая полоска. И Корецкий лежал - под землей, в неживой
глубине. Ненавидя - сквозь дерн, сквозь завалы кремнистых песчинок.
Шевелились над ним, распрямляясь, былинки травы. Или может быть, не было
здесь никакого Корецкого? И редактора не было - которого я вытолкнул в
смерть. Заместив по сценарию, попросту сделав ненужным? И, наверное, не
было больше меня самого. Это все - пустота, муляжи и "гусиная память".
Декорации к пьесе, забытые на сквозняке. Я давно уже умер и не догадываюсь
об этом. Перейдя в Царство Мертвых - на пыльный скрипучий Ковчег. Царство
Мертвых! Об этом мне говорила Фаина. Или кто-то другой? Может - Апкиш. А,
может быть, даже - Карась. Он стал демоном. Но это не имеет значения.
Зомби, демоны, царство загробных теней. Крошка Цахес, присваивающий чужое.
Это - выдумка. В жизни - не то и не так. То есть - так. Но обычно -
намного страшнее. Фары черной машины уставились прямо в меня. А Пасюк,
приседая, вдруг выставил верхние лапы. И бесшумная тень поднялась, как
летучая мышь. Распластавшись в прыжке, закрывая собою полнеба. Голый
хвост, будто маятник, плыл у нее позади. Надвигалась она очень тихо и
медленно. Постепенно снижаясь - из высоты. Но замедленность ее приближения
не спасала. Я и сам отступал еле-еле - как в плотной воде. Каждый шаг
почему-то давался с большим напряжением. Впрочем, было понятно уже -
почему. Потому что бродило по городу Черное Одеяло. Словно зыбкая темная
плотная торфяная вода, проступило оно из резного боярышника напротив. А
затем, развернув простынями оборванные края, с черепашьим терпением
тронулось через площадь. Будто странно оживший ископаемый махаон-людоед.
Одеяло, по слухам, всегда пробуждается в полночь. Обитает оно в древней
Башне у самой реки. По ночам там горит студенистое пламя в бойницах. И
доносится низкий протяжный умеренный гул. Синеватый туман ручейками течет
из подвалов. И, вонзаясь, жужжит острота керамических сверл. Это, кажется,
не легенды. Это - душа Безвременья. Безнадежная, вечная, жрущая души -
Душа. Как во сне, протянул я дрожащие слабые руки. И коснулся поверхности
кончиками ногтей. По рукам зазмеилась длинная и зеленая искра. Тень
взметнувшейся крысы почти накрывала меня. Вероятно, другого исхода здесь
было не предусмотрено. Но зеленая искра, стекая, достигла земли. Сразу
стало темно, точно выключили окружающее. Тихо лопнула в воздухе, выдохнув
басом, струна.
Я - не видя - споткнулся о что-то громоздкое. И услышал тревожный
натянутый детский дискант: - Осторожнее, дядечка, тут везде понаставлены
стулья... - Я шарахнулся, повалив что-то грохнувшее в темноте -
раздробившееся на части, ударившее в колени. Жутковатое опахало мазнуло
меня по щеке. - Осторожнее, дядечка... - Но глаза мои уже привыкли. Это
был, вероятно, какой-то забытый чулан. Неуютный, широкий, заросший седой
паутиной. Связки стульев, как сталагмиты, загромождали его. Ведра, швабры,
лежанка из плоских подушек. Что-то вроде кривого продавленного топчана. За
окном в серых бликах струились горбатые тени. Вероятно, от скопища
демонов, тупо бредущих на штурм. А в углу топчана примостилась какая-то
девочка. Лет семи, если только я правильно определил. В рваном платье, в
ботинках, в тугих заплетенных косичках. Повернулось белесое, как из
пластмассы, лицо: - Здрасьте, дядечка... Вы немного тут поживете?..
Поживите немного, а то тут - все время темно... Тетя Лина сказала: придет,
а сама не приходит... Почему-то никто никогда не приходит сюда... А вы,
дядечка, тоже - уйдете и не вернетесь?.. - Белый бант мотыльком трепетал у
нее на плече. Пальцы, точно сведенные, комкали мякоть подушки. Слабый луч
пробивался откуда-то в этот чулан. Слабый луч. Меня будто током ударило. Я
присел, задыхаясь от кома поднявшихся слез, - взяв сведенные пальцы в свои
ладони. Пальцы были холодные, - как изо льда. Вообще, ее, кажется, ровно и
сильно знобило. Точно так же, как вдруг зазнобило меня. Зубы выбили
неожиданную чечетку. Я спросил, подавляя противную нервную дрожь: - Что ты
делаешь здесь?.. Тебя давно тут оставили?.. - Но она почему-то молчала,
расширив глаза - в рыжих круглых и загнутых скобкой ресницах. А затем
покачнулась - как кукла упав мне на грудь: - Папа!.. Папа!.. Прости!.. Я
тебя не узнала!.. - И стремительно, выпростав руки из моих кулаков,
неожиданно, быстро, отчаянно обхватила меня за шею: Папа!.. Папочка!..
Миленький!.. Больше не уходи!.. - Всю ее сотрясало болезненное заикание.
Или спазмы рыданий, пробившиеся изнутри. Ломкий сорванный голос
захлебывался словами: - Папа!.. Папа!.. Я столько тебя ждала!.. - Две
косички взлетели, как проволочные плетенки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83