Было, прямо скажем, тяжело, тем более после десяти летных часов.
Ямиками Тоекуда пытался продолжать беседовать о творчестве Киплинга. Миша Шнобельман пытался поддерживать разговор – с округлившимися глазами, обалделым выражением лица. Было видно, что желудок отделяется от Миши и парит где-то в нескольких метрах, слабо соединяясь с самим Мишей, и меньше всего Мише нужны обсуждения проблем островов Матсмай и Рюкю, а больше всего – очень обширный авиационный пакет.
На третий час лета при очередной пробной посадке вдалеке открылась голая снежная равнина, без единой лиственницы. От такой же снежной, но увалистой, неровной равнины с растущими лиственницами эту ровную поверхность отделяла свинцово-серая полоса. Вертолеты накренялись, разворачивались юго-западнее, становилось видно, какая она неровная, сморщенная ветром, эта свинцовая поверхность отражавшей облака воды. Скоро вертолеты уже шли над этой ледяной, неспокойной водой к невысоким горам западного побережья. Там, на горах, местами крутизна мешала снегу, открывались бурые, темно-серые скалы совсем не прикрытые почвой. Впрочем, видно было невысоко, метров на семьдесят от силы. Выше горы скрывались в грязно-белой, сероватой мгле. Тоекуда не решился бы утверждать, что он узнает формы гор. В фильме они были без снега, видны до самого верха. Впрочем, без надежных примет и при ярком освещении горы легко можно и спутать. А примет в фильме совсем не было.
Будь все южнее, можно было бы сказать, что солнце всходило… Там, над пологом туч, солнце поднялось чуть повыше, чем стояло «ночью». И что даже здесь, под тучами, стало немного светлее.
Вертолет пошел совсем над озером – к берегу стали выходить холмы, уходящие в покров туч. Перелететь их – означало уйти в тучи, лучше было огибать. Вот речка, совсем ручеек, какие-то рыжие овраги, – уже места, которые надо смотреть. Ямиками обернулся к Мише… Увы, Миша окончательно сломался, полностью зарылся лицом в пакет. Пожав плечами, Ямиками сам стал отдавать приказы, раз уж Миша стал совершенно неспособен к делу. Летчик вздрогнул, услышав вежливое:
– Уважаемый, почтенны водира! Пора садисса, с вашего пожволення-я!
– Садиться?! – выговорил он, боясь скосить взгляд на маслено улыбавшегося японца.
– А соо дес ка… Вот садисса… садиру… Как будет по-русси садиру?! Вот-вот, в распадок!
Ямиками так помогал себе руками, что и глухой бы все отлично понял.
Да еще и Миша, охваченный чувством долга, все-таки продышался, стал что-то хрипеть сквозь стоны и слезы. Вертолеты прижимались к берегу, уже под ними замелькали лиственницы, уходящие в туман склоны, промоины, беснующаяся в камнях речушка, ее летящая по наледям вода.
Вот вроде бы надежная площадка – ровная, достаточно пологая. Вертолет пошел вниз, покачивался, и Ямиками с интересом наблюдал, как лицо Миши окончательно приобрело салатно-зеленый оттенок. Толчок, взвыли двигатели, и навалилась тишина. Только еще свистели-шуршали по инерции лопасти винтов. Шисс-шисс-шиссс… – раздавалось откуда-то сверху. Не было тряски и шума. Не было вибрации, мелькания чего-то за окном, чувства, что ты перемещаешься куда-то. Стабильность. Состояние покоя. И чей-то голос неожиданно громко, слишком громко спросил:
– Что, приехали?!
Наверное, человек с заложенными ушами не мог рассчитать громкости звука.
Ямиками прикинул по карте. Ручей – это или Исвиркет, или Келама. Вертолетчики склонялись, что скорее Келама – Исвиркет был восточнее, а один из них лет пять назад был на Исвиркете и помнил, что вроде бы Исвиркет еще и крупнее.
А место было очень похоже на место действия фильма… только снег бы все-таки убрать, сделать небо высоким и синим да еще добавить чуть-чуть зелени на лиственницах.
Миша, скорчившись, командовал по-русски, отряд начал выгружать снаряжение. Василий ругался с вертолетчиками. Может, все-таки полетаем над озером, над впадающими речками? Нет, не полетаем – нет бензина. Да оплатят вам бензин! Зальетесь вы своим бензином! А если мы его сейчас сожжем, то на чем вернемся? Верхом на палочке? Тогда почему не взяли запас? А потому, что и так перегруз. И вообще про «полетать» только сейчас заговорили, в Хабатае такого разговора не было. А если сейчас вернуться и взять с собой сюда бензина? А потом полетать? Нет, вертолетчики сначала подождут, вроде бы погоду обещали, а чем лучше развиднеет, тем лучше лететь. Кроме того, им нужно отдохнуть. Ну а если прилететь через несколько часов? Прилететь с тем, чтобы тут поработать? Нет, нельзя, сюда когда долетишь, бензина остается только чтобы вернуться. А если взять с собой много бензина? Запас? Отделить для возвращения, а на остальном летать? Так можно? Так, само собой, очень даже можно. Только бензин дорогой, в Хабатае его мало. А водить вертолеты по таким местам очень трудно и опасно, а у вертолетчиков семьи.
Ямиками слушал этот содержательный многоголосый диалог, мысленно отделяя знакомые русские слова от множества тех, которыми, как он уже знал, ругаются. Он видел, как переходят из рук в руки зелено-серые бумажки, как размахивают руками, улыбаются друг другу, расходятся вертолетчики и Василий. Ямиками не понимал русских. По его мнению, договориться надо было заранее. А еще лучше, если бы господин Фрол еще в Карске дал бы указания всем, например, распорядился бы насчет вертолетов.
Общение с русскими будило в памяти Ямиками одну старинную картину…
Каждый раз, когда маленький Ямиками ложился в постель или вставал, перед его глазами оказывалась одна нехорошая, идеологически неправильная и, вероятно, вредная для его развития картина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132