Справа от нее стоял некий сосуд, в котором лежало крашеное тесто. Обе ее руки были погружены в эту массу. Как раз в этот момент она вытащила на противень здоровенный кусок теста и одной рукой вращала его, а другой прихлопывала изо всех сил, дабы придать округлую форму. Это и были те самые «пощечины», что я слышал. Она проделывала это с такой силой, что с нее ручьями тек пот. Лицо раскраснелось.— Ты что делаешь? — спросил я.— Я пеку, — ответила Икбала с важностью.— Что же?— Пушечные ядра.— Для кого?— Для вас, конечно, для кого же еще? Ведь вы наши гости.— И как на вкус эти ядра?— Как райское кушанье!— И что же ты для этого взяла? — не мог не поинтересоваться я.— Муку, воду, миндаль, оливковое масло, соль, турецкий перец, изюм и всевозможные травы.— И сколько же длится вся эта готовка?— Как только коза изжарится, я опущу их в жирный горячий рис.— Наверное, так не питаются на седьмом небе!— А ты попробуй! Наверняка никогда не ел ничего подобного!Она снова запустила руки в лохань, вытащила шмоток теста и с усмешкой протянула мне.— Благодарю тебя, о цветок гостеприимства! — ответил я. — Если я сейчас попробую, то испорчу впечатление от последующей трапезы.— Ну, возьми, ты ведь создатель моего счастья, только одному тебе я обязана тем, что решение отца так быстро изменилось! — И она снова протянула мне кусочек.Я выкручивался как мог. Воистину изюм, масло, перец и миндаль вместе давали ужасный букет! И еще эта вода… И травы! Великодушный Сахаф! Сочувствую твоему желудку, который в ближайшее время примет на себя столь большую нагрузку!Он несказанно обрадовался, когда узнал от меня, что его возлюбленной ничего не угрожает. Тем временем вернулся кузнец, и одновременно подъехал кто-то из тех, кто был обложен нами в хижине. Я слышал, как он справился обо мне, и вышел во двор. Он отвел меня в сторону и сказал:— Господин, ты повел себя в отношении нас великодушно. Ты богат. Мне нужно тебе кое-что сообщить.— Так говори же!— А что я за это получу?— Я пока не знаю, представляет ли ценность то, что ты скажешь.— О, еще какую!— В самом деле?— Ты в великой опасности!— Я так не думаю.— Раз я тебе это говорю, так оно и есть.— Не думаю именно потому, что ты мне все это сообщаешь.Он воззрился на меня:— Ты что, хочешь сказать, я вру?!— Да. Вы хотели меня убить и ограбить. А убийцы и воры соврут — недорого возьмут.— Сейчас — другое дело. Я говорю правду.— Если бы я действительно подвергался смертельной опасности, ты бы мне об этом не сказал!— Почему?— Потому, что тогда ты сам мог бы оказаться в опасности. Я бы приказал тебя немедленно арестовать.Он замолчал, пораженный, и оглянулся на свою лошадь. Я тем временем вынул револьвер и сказал:— Должен сообщить тебе со всей откровенностью: как только ты захочешь убежать, я всажу в тебя пулю!— Господин, я хочу спасти тебя, а ты мне за это — пулю!— Я тебе ничем не обязан. Если ты и в самом деле желаешь сослужить мне службу, то пусть это идет в зачет твоих прежних прегрешений. Так что говори.— И ты мне за это ничего не дашь?— Я готов заплатить тебе, но повторяю: мне важно установить ценность твоего сообщения.— Цена высока. Тысяча пиастров.— И забудь об этом.— Но мое известие более дорогое.— Сомневаюсь.— Восемьсот.— Нет и нет.— Речь идет о жизни и смерти.— Я за свою жизнь не дам и пиастра.— Как? Она не ценна для тебя?— Ценна, но она в руках Божьих. Разве в Коране не говорится о том, что Аллах определил каждому меру жизни еще с рождения?Такой вопрос поверг его в глубокое раздумье. Он не знал, что ответить.А я тем временем продолжал:— Так что, как видишь, оплачиваю я или нет, годы мои предопределены свыше.Тут ему, похоже, пришла в голову спасительная мысль:— Господин, ты ведь веришь в Христа!— Да.— Тогда ты можешь продлить себе жизнь.— Как же?— Аллах определил сроки лишь для самых правоверных.— В самом деле?— Да.— И мы, христиане, можем продлить себе жизнь?— Конечно.— Значит, Аллах относится к нам, христианам, лучше, чем к вам. Он нас больше любит. Жизнь — великий подарок, который мы получили из его рук!Он в задумчивости почесал бороду. Наверное, именно там у него водились мысли, ибо он тут же изрек:— Ты предлагаешь мне поверить в то, что блаженство лучше, чем жизнь?— Да.— Тогда, значит, если правоверный человек умрет в определенный час, не продлевая себе жизнь, это хорошо для него. Он обретет блаженство.— Ты полагаешь?— Да.— А если он споткнется на мосту Сират? Он ведь тоненький, как лезвие бритвы. Душа, совершившая больше грехов, чем добродетелей, споткнется на мостике, и сверзится в ад, и будет проклята. И ты будешь настаивать на том, что земная жизнь не лучше, чем ад?— Твои слова жалят, как острый кинжал!— Ты ошибаешься, если думаешь, что Пророк говорил об одних лишь мусульманах. В пятой суре, «столовой», говорится, что часы всех людей, верующих и неверующих, сочтены изначально. Знаешь эту суру?— Я знаю все суры.— Тогда ты согласишься со мной. Я не могу и не хочу продлевать себе жизнь. Как ты отнесешься к тому, что я оплачу лошадь, но не куплю ее. Это же глупость!Он снова полез за справкой в бороду, но на этот раз ничего там не обнаружил.— Господин, мне нужны деньги! — изрек он тоном, в котором оставалось маловато самодовольства.— Мне тоже.— Но у тебя есть деньги, а у меня — нет.— Ты, наверное, заметил, что я не жестокосерден. Я не позволяю над собой издеваться, но нуждающимся я даю подарки, если вижу, что те этого достойны. За спасение моей жизни я тебе заплатить не могу — ты не приложил к этому руку. Если же скажешь, что за опасность меня ждет, я готов дать тебе бакшиш.— Бакшиш, подношение? Но ведь я не нищий, господин!— Хорошо, пусть это называется подарком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103