– кричу я, бросаясь к врачам. Врач около родительницы даже не смотрит в мою сторону.
Я хочу чем-то накрыть родительницу, потому что ее домашний халат распахнулся, и обнажились груди. Мне становится дурно. В комнату залетает Джонези и хватает меня под руку. По ее лицу градом катится пот.
– Никакой мужик не стоит того, что она с собой сделала, – всхлипывает она.
– Мама не умрет, Джонези, – твердо говорю я. – Она поправится!
– Только не в этот раз! – завывает Джонези. – Ой-ой, в этот это добром не кончится!
– Замолчи! – кричу я. – Замолчи, Джонези! Она обнимает меня своими огромными руками и тихо шепчет:
– Бедное дитя, бедное дитя!
Полицейский, придерживая родительницу за шею, принимается делать ей искусственное дыхание рот в рот. Один из врачей прикрепляет два электрода в область сердца.
– Нужно запустить сердце! – кричит он коллеге. – Я теряю ее пульс!
– Делайте ей искусственное дыхание, – кричит другой. – Быстрее!
Все плывет как в тумане. Руки, ноги, медицинские инструменты, трубки, провода, тело родительницы, распростертое на ковре в спальне… Сплошной туман. Я чувствую дурноту.
– Дайте два разряда, а потом попробуйте укол! – восклицает кто-то.
– Вена готова?
– Готова! Вводите препарат!
– Быстрее, быстрее! Попробуйте справиться с аритмией!
– Продолжайте качать! У нас осталось только три минуты! Скорее!
Тело родительницы конвульсивно подскакивает, словно заводная кукла. Четверо мужчин не покладая рук трудятся над ней, пытаясь вдохнуть в нее жизнь. Несмотря на то, что слезы почти ослепляют меня, я вижу, что все бесполезно. Жизнь стремительно утекает из нее. Борьба уже проиграна.
– Дышите, – кричит полицейский, – дышите!
– Пожалуйста, – плачу я, чувствуя никчемность всех усилий, – пожалуйста!
Один из реаниматоров ритмично давит ей на грудь, делая непрямой массаж сердца, в то время как другой возится с иглой.
– Давай, качай! Еще, еще! – приказывает он. – Сердце начинает вибрировать. Мы ее теряем!..
– Отче наш, сущий на небесах!.. – завывает Джонези.
– Нет! – кричу я. – Пожалуйста, не дайте ей умереть!
– Я потерял пульс, – бормочет врач.
– Начинает погибать мозг, – говорит другой, – прошло уже пятнадцать минут.
– Заканчивайте, – вздыхает кто-то.
– Нет! – кричу я, прорываясь к родительнице. – Продолжайте!
– Ее дело худо, – говорит полицейский, удерживая меня.
Ее черты на глазах начинают смазываться. Потом лицо застывает и синеет. Несколько человек пытаются поднять меня с пола. Они смотрят на меня с искренней жалостью. В этот момент в комнату заскакивает Клара. У нее на волосах, на ресницах – снежинки. Слезы непрерывно текут по ее полным щекам. Она кидает взгляд на родительницу и принимается тихо стонать, прикрывая изящной рукой дрожащие губы. Она падает в мои объятия.
– Я люблю тебя, Мэгги, – всхлипывает она, – давай больше никогда не будем ссориться!
– Давай, Клара, – бормочу я. – Жизнь так коротка!
Все кончено. Врачам остается лишь вытащить свои иглы и трубки, отсоединить электроды и сложить все это в специальный красный ящик. Полицейский, который делал родительнице искусственное дыхание, теперь сидит на полу и пытается отдышаться сам.
– Мне очень жаль, – бормочет он. Переносные рации на поясах у врачей начинают подавать сигналы о новом экстренном вызове. Они должны лететь туда, где есть еще надежда что-то сделать. Они выглядят такими несчастными и подавленными, когда суетятся и укладывают свои медицинские принадлежности, что мне хочется успокоить их, убедить в том, что они сделали все что смогли. Они вот-вот уйдут, чтобы встретиться с новыми смертями, а я все еще не могу подобрать нужных слов. Ах если бы можно было начать этот день сначала! Я бы все сделала для того, чтобы родительница сейчас как обычно сидела у себя на постели и листала русскую газету, которую каждое утро прочитывала от корки до корки в течение всей своей жизни. Мне кажется, что если я закрою на секунду глаза, а потом снова открою – все вдруг вернется к прежнему, этот ужас исчезнет.
Случаются в жизни такие потери, когда невозможно найти никакого утешения. Клара плачет, уткнувшись лицом в мое плечо. Ее ногти впились мне в спину. Джонези выбегает из комнаты и вопит за дверью так ужасно, что этот крик запечатлевается в моей памяти на долгие годы.
– Умершая… – выговаривает полицейский, – она была вашей матерью?
Проходит не меньше минуты прежде, чем я понимаю, что он у меня спрашивает. «Умершая» – это он говорит не о ком-нибудь, а именно о моей родительнице. Теперь о ней следует говорить в прошедшем времени: «была». Если бы переход от жизни к смерти заключался лишь в этой грамматической тонкости, то мне бы ничего не стоило все это исправить. Мне только достаточно было бы сказать ему:
– Прошу прощенья, вы сделали грамматическую ошибку. Она не была, она и теперь моя мать.
Он смотрит на меня, и на его лице отражается боль.
– Простите меня, но мне нужно узнать ее имя и возраст. Я должен занести это в протокол. Самоубийство – дело полиции.
Как странно! Родительница, которую в жизни не штрафовали даже за нарушение правил уличного движения, теперь, оказывается, подозревается в чем-то наподобие правонарушения. Последнее, что она сделала на этой земле, – совершила умышленное покушение на свою собственную жизнь… Совершила и уже понесла наказание. Чем – собственной же смертью?.. Господи, неужели кого-то еще волнует чья-то смерть. А как насчет трупов на улицах Нью-Йорка? А как насчет братских могил в Ливане, которые роют при помощи бульдозеров?..
Врачи осторожно поднимают тело, которое напоминает тряпичную куклу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130