– Я готова, – говорит она, и ее глаза вспыхивают, предвосхищая рассказ.
Мне знакома та боль, которую ей довелось испытать. Только для нее тяжкое испытание теперь почти позади. Ее сын вот-вот должен вернуться домой.
– Что вы почувствовали, когда узнали, что Дэни похищен?
– Так, как будто мне нанесли смертельный удар, – просто говорит она.
Как мне знакомо это мучительное чувство, которое длится бесконечно долго и никогда не кончается, как будто ты умираешь не одной, а сотнями смертей.
– Что же помогало вам жить, внушало надежду? Она печально улыбается.
– Просто однажды утром я решила убрать его фотографию и пообещала себе не смотреть на нее до тех пор, пока он не вернется домой. Я мысленно говорила с ним, объясняла, что, как бы грустно мне ни было, я больше не буду плакать, а начну бороться за его освобождение. Тогда-то я и принялась теребить власти. Я даже предложила себя Абу Ибрагиму в обмен на моего Дэни.
В самом общем виде мне все это уже было известно, но узнавать теперь подробности было страшно. Уж лучше оставаться от этой истории на почтительном расстоянии, когда впереди виден счастливый конец.
– Теперь почти все закончилось, – говорю я, наклоняясь вперед. – Вы этому верите?
– Верю, – осторожно отвечает она. – Хотя, конечно, на сердце будет неспокойно до тех пор, пока он не будет здесь и я не смогу его обнять.
Я слушаю ее и проникаюсь мыслью, что как раз это безумие, когда идет безжалостная игра человеческими чувствами, когда потери чередуются с обретением утраченного, не даст мне самой сойти с ума. Переживание этой трагедии снова и снова опустошает меня до такой степени, что я не могу думать ни о чем, кроме как о моем ребенке.
Интервью закончено. Крис доволен. Хорошие кадры, острые ответы. Дик нагибается и начинает собирать бумаги и оборудование, которые понадобятся нам на аэродроме в нашем сегодняшнем репортаже.
Мириам медленно идет к двери. На пороге она останавливается и, обернувшись, обращается ко мне:
– Я восхищаюсь вами. Мы все вами восхищаемся! Я слегка удивлена.
– Почему?
– Потому что, несмотря на ваше горе, вы все-таки решили остаться с нами.
Кажется, что кто-то полоснул ножом прямо мне по сердцу. Сколько раз прежде подобные слова убивали меня, и вот теперь опять…
– Откуда вы знаете о моем горе?
– Ну как же, ведь это Израиль, – просто отвечает она. – Здесь нет секретов.
Дик трогает меня за руку, отвлекая мое внимание, чтобы Мириам успела выйти из комнаты без дальнейших рассуждений на эту тему.
– Мэгги, тебе звонит Гидон.
С колотящимся сердцем я хватаю трубку, забывая даже попрощаться с Мириам.
– Гидон? – шепчу я.
Он глубоко вздыхает.
– Мэгги, я не уверен, что тебе следует присутствовать там, на этом обмене пленными. Не слишком ли для тебя это тяжело?
– А я-то подумала, что ты звонишь, потому что… может быть…
Он снова вздыхает.
– Не стоит надеяться, Мэгги. Не растравляй себя… Если тебе очень плохо, то знай, я на месте. Я приеду туда, чтобы…
– Не стоит, – обрываю я. – Все равно ничего нового.
– Послушай, я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось. Я беспокоюсь за тебя, за ребенка. Ты нам очень дорога.
Вот значит как. Общий ребенок. Дитя, усыновленное всем народом, которому служил Ави. Вот только самого его нет здесь, чтобы прочувствовать этот момент.
– Дику кажется, что ты можешь с этим справиться, – продолжает Гидон, – но я хочу быть уверен.
То, что я испытываю сейчас, невозможно выразить в ясной и логической форме.
– Дело не в том, что я могу, – отвечаю я. – Дело в том, чего я хочу. Не знаю, надолго ли меня хватит, но теперь я могу с этим справиться.
Однако как только я кладу трубку, тут же теряю самообладание. Хотя секунду назад убеждала Гидона, что пока могу держать себя в руках. Я закрываю лицо руками и начинаю рыдать. Меня душат слезы отчаяния. Ко мне подходит Крис.
– Мэгги, – говорит он нежно и осторожно, – мне очень жаль…
Я прижимаю его руку к своей мокрой щеке.
– Это все из-за Мириам, из-за сегодняшнего обмена пленными. Я расстроена, но скоро приду в себя.
Он вытирает мои слезы кончиками пальцев.
– Может быть, Гидон прав?
– Нет!.. Скажи, куда мы должны ехать.
Я едва не начинаю снова плакать, но вовремя спохватываюсь.
– В одиннадцать нам нужно быть в министерстве, а оттуда вместе с другими иностранными журналистами нас отвезут на аэродром «Рамат Давид»… Слушай, ты поплачь, не сдерживай себя. Может, тебе станет легче.
– Именно так я и стараюсь делать. Но не хватает времени. У нас столько работы, – отвечаю я, улыбаясь сквозь слезы.
– Ты права, – говорит Крис. – Здесь единственное место в мире, откуда во все концы света разлетаются новости.
Я молчу, а Крис пробует подыскать более безобидную тему для разговора.
– У тебя на голове творится бог знает что. Перед съемками тебе не мешало бы причесаться, ведь мы будем снимать только твое лицо…
Наступает самый тяжкий момент во всей моей жизни. Я жду, когда мы наконец отправимся делать репортаж о возвращении шестерых израильских солдат.
Все иностранные журналисты, аккредитованные в Израиле, съехались на военный аэродром «Рамат Давид», расположенный на севере страны. Лучи мощных прожекторов были направлены на три сверкающих белых аэробуса компании «Air France», – все три с красными крестами на бортах. Тяжелые транспортные самолеты приземлились на дальнем участке аэродрома. Под небом, усеянным звездами, они выглядели мрачно и почти сюрреалистично.
Наступила полночь, и обмен пленными должен был начаться с минуты на минуту. Ждали прибытия последнего автобуса с палестинцами из ливанского лагеря для перемещенных лиц под Ансаром.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130