— Ну что ж, давай и мы петь: ничего, видно, не поделаешь.
И мы запели. Я хотя и был грамотней Легкого и умел читать молитвы на церковнославянском языке, а наизусть их не знал. И мы запели только то, что было полегче.
— Аллилуйя, аллилуйя, аллилу-у-у-у-й-й-я! — визжали мы в два голоса, словно поросята голодные.
Птицы, услышав нас, мигом замолчали и в испуге улетели подальше от елок.Пели мы долго, чуть не до полудня.
— Слушай, Федя, будет горло драть, давай отдохнем,— говорит Легкий.
— Что ж, давай отдохнем. Легкий потер живот и сказал:
— А живот-то у меня подводит с голодухи. У тебя как?
— И у меня.
— Да... А мне вот сейчас не верится что-то, чтобы он, Семен-то этот твой, сорок дней и сорок ночей не евши был. Хоть что хочешь, а тут какой-то подвох.
— Какой же тут подвох может быть?
— Всякий. Он, может быть, захватил с собою сумягу хлеба с салом, да и ел потихонечку. А говорил, что голодает. Или кто приносил ему еду, тоже молчком.
— Кет, в книжке точно сказано, что он голодал.
— Что книжка? В книжке так сказано, а на деле по-другому может быть.
Легкий подумал чуточку, а потом продолжал:
— И еще я так думаю: ежели только он и голодал по порядку, как следует, то он на на небо попал.
— А куда же он девался?
— Его ветром сдуло со столба и унесло куда попало. Я удивился:
— Это как же так?
— А так. От голода, брат, человек сначала пухнет, а потом сохнуть начинает. И высохнет он за сорок-то дней так, что станет легче соломинки. Вот я сейчас чувствую, что у меня ноги пухнуть начинают, тяжелеют. А потом уж, этак день на двадцатый, сохнуть начну. А ты как? Ничего еще?
— Я ничего,— отвечаю я, но страх начинает и меня пробирать. Мне кажется, что ноги пухнуть и тяжелеть начинают и у меня. Но домой мне вернуться нельзя, и я говорю: — Легкий, я не понимаю только, к чему ты все это говоришь? Ежели ты домой хочешь, то иди, а я останусь тут. Я теперь не пойду домой, потому что мать меня тогда совсем забьет.
— И я не пойду, мне тоже влетит. И тебя я одного не оставлю тут, я знаю, что мы товарищи настоящие,— успокаивает меня Легкий.— Вот только чем мы займемся, об этом нужно подумать. Может быть, слезть вниз, побегать, что ли?
— Нет, Легкий. Семен не бегал, он сидел на столбе все гремя. Давай лучше опять петь.
Легкий вздохнул:
— Ну что ж, давай запоем...
Мы опять поем «Аллилуйю» на разные голоса. Но есть все-таки нам хочется. Все время чудится вкусный черный хлеб, похлебка, щи, каша с молоком, видятся яблоки в Ма-тюшином саду, огурцы на соседских огородах. Тянет нас домой, но гордость и страх мешают нам слезть вниз. И мы поем, поем до тошноты, до одуренья...
— Эй! — раздастся чей-то голос внизу, под елками. Мы вздрагиваем и замолкаем.
— Эй, сорванцы, щенята, чтоб вас черти взяли! Мы молчим и не дышим.
— Слезай сейчас же вниз, чертенята, а то я вас сам оттуда вниз поскидаю! Всю деревню на ноги подняли, все их ищут, а они вон где сидят, песни поют. Слезай живо, говорю!
Теперь по голосу мы узнаем, что это Акимочка Шурувалин.Акимочка Шурувалил хороню известен всем нам, ребятишкам, особенно Легкому. Это высоченный молодой мужик, всегда улыбающийся, немножко дурконатый, и такой кнутобоец, что спасу нет. Для него первое удовольствие дать при случае человеку дерку, особенно если ты набедокурил. Мы его боимся не меньше, чем старого Трусака. Если бы Трусак нас нашел, мы сразу бы слезли, а к Акимочке в лапы угодить страшно. Он, чего доброго, сейчас же драть начнет.
— Что же я, просить вас буду, что ли? Или мне самому лезть к вам? — орет Акимочка внизу.
Мы видим, что от него не отделаться. Но начинаем торговаться :
— А ты нас бить не будешь?
— Нет!
— Брешь?
— Право слово! Слезаем вниз.
Но не успели мы очутиться на земле, как Акимочка схватил нас за уши, да так, что уши затрещали. Ведь лапы-то у него, что клещи железные!
— Ты ж говорил, что не будешь нас бить? — кричим мы.
— А я разве вас бью? Я вас и не бью, я только за уши вас держу, чтобы вы опять па елку не удрали,— ухмыляется Акимочка.
— Да как же ты держишь, чертов ты Акимочка! Ты ж не жми так, отпусти клещи-то свои! — кричит Легкий.
— Как приведу вас домой, так и отпущу,— отвечает Акимочка.— Эге-ге-гей! Ого-го-го! Нашел я их! Нашел! — орет Акимочка на весь лес, а сам знай тащит нас за уши и ругает.— Ишь, удумали что! А искать-то вас и не стоило бы. Сами бы домой прибежали, когда жрать захотели. А не прискочили бы, и не надо, убыток небольшой.
Мы молчим. Что тут скажешь?
— Эге-гс-гей! Нашел! — повторяет Акимочка. И эхо мужичьих голосов отвечает ему:
— И-и-де-о-ом! Ге-ге-гей!
И пока мы дошли до деревни, за нами набралась толпа баб, мужиков, ребятишек. Все они ходили в лес, искали нас.
— Где они были? Как ты нашел их? — спрашивают Акимочку мужики.
- На Гуляевых покосах, на елке сидели.
Что ж они там делали? Чего ж их на елку занесла?
— Песни распевали.
— Ах, всыпать бы им березовым веником, чтоб помнили!
А мы шагаем молча. Но чувствуем, что быть нам битыми еще и дома. И ничего нам не остается, как только покориться.В деревне нас разлучили. Легкого потащили домой, меня Акимочка передал Тимоше, нашему соседу, чтобы тот доставил меня прямо к матери.
Дома по мне плакала мать.В этот день пришел и отец с работы. Увидев отца, я сразу понял, что колотушек не будет.Мать кинулась было ко мне, схватила меня и ударила раза два, но не больно, а чуточку.
— Ах, ты... да я тебя...
— Ну, ну, ну, не тормоши ребенка,— говорит отец.— Пусть он очухается, а то как бы хуже не наделать.
В хату к нам набились ребятишки, бабы, мужики. Всем хотелось узнать, зачем мы в лес удирали. Но я решил при всех не рассказывать, чтоб надо мной потом ребята не смеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55