Но вот открылась дверь возле нашей машины, и в цех вошел человек небольшого роста и е такими пушистыми усами, каких мы в жизни ни у кого не видывали! Он был одет в дорогое драповое пальто с серым каракулевым воротником и в такой же, под цвет воротника, каракулевой шапке, очки в золотой оправе, палка-костыль на руке. На ногах у него были боты. Он вошел быстро и быстро зашагал по направлению к ванной печи. И тотчас же раздалось в цеху хором:
— Вот... он! Идет! Костыль! Ать! Два! Ать! Два! Человек в золотых очках фыркнул, как кот, и вихрем пронесся к ванне — кричали где-то там. Но, когда он приблизился к ванне, там все затихло. Зато позади него, на всех распускных машинах, раздалось такое же хоровое:
— Костыль! Идет! Вот! Он! Ать! Два!
Кричали все распущики, хотя они и не видели его; кричали вертуны и посыльщики, даже девушки-подносчицы кричали вместе со всеми. Но кричали так, что никак нельзя было понять, кто же кричит. Все кричавшие не смотрели на человека в золотых очках, а занимались каждый своим делом. Человек в золотых очках метнулся назад, а крики
начались снова на ванне. Он и сам что-то кричал, кому-то грозил палкой-костылем, а потом скрылся в конторе смотрителя. По цеху, как гром, прокатился хохот.
Мы с Легким ничего не понимали. Для нас ясно было одно: человек в золотых очках — барин, какой-то большой начальник, на заводе. Как же посмели смеяться над ним даже такие ребята, как мы с Легким?
— Кто ото такой? —спрашиваю я у посыльщика, работающего на соседней машине.
— Это инженер-химик Шварц, по прозвищу Костыль, заведующий производством.
— А почему же над ним смеются?
— А потому, что он вредный: штрафовать любит рабочих ни за что пи про что.
— Вот это уже интересно,— засмеялся Легкий, забыв про недавнюю свою беду.
Мне хотелось есть. Я спросил у соседа, как мне испечь картошку в машине.
— Очень просто. Вон видишь дверку сбоку в вашей машине? Открой ее, подлезь туда и положи картошку возле кожуха, откуда огонь идэт к распущику. Живо испечется!
В машине было так жарко и душно, что там и вола можно зажарить, а не только что картошку испечь. Приторно пахло маслом от шестерни. Я поскорей положил картошку, выбрался оттуда и снова стал на свой пост.
— Гай!.. Гай!
Дверь опять открывается, и в цех входит огромный человек в голубой шинели с серебряными погонами на плечах, в серой каракулевой папахе с кокардой, в лакированных сапогах. Мы онемели от изумления.
«Да ведь это тот самый начальник конных жандармов, что приезжали к нам в деревню в пятом году!» — думаю я, глядя на него.
И Легкий признал его.
— Он самый,— шепчет мне Легкий.
А Маурин, бывший командир жандармов, теперь управляющий Ивотским заводом, медленно шел по цеху, как король. И уже на него не кричали, как на Костыля, наоборот — все притихли и только смотрели на него исподлобья.
— Выслужил себе должность, собака! — сплюнул Легкий.
Маурин прошел к ванне, постоял там, потом скрылся где-то в глубине цеха.
— Гай!.. Гай!..— кричит наш распущик.
И тут со мной произошла беда. Я стал брать очередную халяву, чтобы поднести ее к матине, а край ее отломился, сна грохнулась о кирпичный пол и разлетелась вдребезги. И тотчас же к нам выскочил наш распущик, усач с грязной
тряпкой в руке.
— Ты зачем халяву разбил, а? — грозно спрашивает он.
— Я... я ее не... бил... Она сама разбилась,— боязливо отвечаю я.
— Сама? Так вот же тебе, чтоб она сама не билась!
И грязная тряпка хлестнула меня по глазам. Я съежился, ожидая новых ударов, но тут случилось такое, чего никто не ожидал.
Легкий сорвался с места, быстро подскочил сзади к рас-пущику, сделал ему подножку, и усач полетел на пол как подкошенный. А тряпка очутилась в руках у Легкого и пошла хлестать по лицу самого усача.
Я обмер от ужаса: теперь нам конец! Легкий же, хлестнув усача раз пять по роже, бросил тряпку на пол и отскочил на середину прохода.
Я думал, что распущик сейчас погонится за Легким, поймает его и забьет насмерть. Но произошло снопа неожиданное. Усач вскочил и смотрит на Легкого. А Легкий — на него. И глаза у него горят, как у волчонка.
Усач захохотал:
— Ах ты, козюля! Ха-ха-ха! Да ты, оказывается, смелый, чертенок! Это мне нравится, я таких люблю!
И побежал снова на ту сторону машины.
А Легкий вернулся на свое место. Все ребятишки хохотали как бешеные над нашим усачом. Даже девушки-под-носчицы смеялись, хотя они были заводские, как и наш усач.
— Ох ты, козюля, какой смелый! — сказала та самая, низенькая, что ругалась недавно с Легким.— Молодец, здорово ты ему сдачи дал, хорошо проучил, это ему наука будет!
И она посмотрела на Легкого уже не презрительно, а ласково.
— Теперь мы пропали, Легкий,— говорю я ему.
— Ничего, живы будем — не помрем! Я вижу, им только поддайся, они так и будут тебя стегать,— отвечает он мне.
— Но почему же ты стерпел, когда он тебя самого хлестал, а сейчас не удержался? — недоумеваю я.
— Потому что тогда он меня хлестал, а сейчас тебя,— ответил он мне.— А зто дело другое, Когда моего товарища бьют, и уж стерпеть не могу.
— Гай! — кричит нам усач как ни з чем не бывало. Легкий налегает на мотыль.
— Гай!
Легкий перестает крутить. Но мы все время были начеку, всё с, мотреликак бы усач снопа не налетел на нас с тряпкой. Однако, когда у меня опять вырвалась на рук халява, распущик только прокричал с той стороны:
— Посыльщик, опять бьешь халявы? Я молчу.
За всей этой суматохой я забыл про свою картошку под машиной, и она вся превратилась в уголь. Пришлось пообедать и позавтракать куском хлеба с щепоткой соли, запив его водичкой. Но мне сегодня было ке до еды.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55