— Но он же не обливает вас раствором?
— Он бы и облил, если бы мог.
— Ох, ребята, зря вы затеяли это!
— Легкий, а может быть, не надо этого делать?— говорю и я.— Как бы нам с тобою плохо не было.
— Нет, раз я сказал, что искупаю его, то быть тому. Он мне надоел хуже горькой редьки. А ты, если боишься, можешь не помогать, я и один справлюсь.
Конечно, я боялся, знал, что из этой затеи ничего хорошего не выйдет. Ведь почти всегда все наши проделки не сходили нам с рук безнаказанно.
«Нехорошее это дело,— думаю я.— И отставать от товарища, да еще такого, как Легкий, который сам готов за друга голову сложить, тоже нельзя. Сколько раз он выручал меня из беды!»
— Ну что ты! — говорю я ему.— Я с тобой куда хочешь. Только как бы нам после не каяться.
Но в это время Ванька Жало уже нырнул под рештовку. И тотчас же Легкий опрокинул ведро с раствором на подмостки. Жидкий цемент полился потоком сквозь щели реш-товки.
— Ах, ловко! Сейчас он выскочит как ошпаренный! — кричит Легкий радостно.
Но каково же было наше изумление, какой ужас охватил нас, когда из-под рештозки выскочил... сам директор завода, инженер Куров. Весь он, с ног до головы, был облит цементом. Он выходил из завода, а мы, заглядевшись на Ваньку Жало, и не заметили его.
— Это что такое, а?— грозно спрашивает директор дядю Филю.
— Виноват,— бормочет дядя Филя.— Виноват, пролил нечаянно цементу немножко.
— Немножко?! Корова ты, а не каменщик! Тебя в шею гнать с работы нужно, раз ты с цементом обращаться не умеешь!
— Виноват,— отвечает, понурив голову, дядя Филя. Директор ушел, ругаясь и угрожая дяде Филе прогнать с работы завтра же. А мы стоим ни живы и мертвы.
— Что, чертенята, говорил я вам, не нужно баловать? Видите, что вы наделали?— закричал на нас дядя Филя.
— Дядя Филя, спасибо тебе, что ты нас не выдал. Мы больше не будем,— отвечаем мы.
— Нет, пострелята, этим вы от меня не отделаетесь. Я из-за вас, может быть, работы лишусь, а вам только бы озорничать!
И дядя Филя, тот самый добрый дядя Филя, который при любой беде всегда говорит «не факт, неважно, все пройдет», схватил нас за волосы и так натрепал нам чубы, что дня два нам картузы надеть больно было. Он нас дерет, а мы молчим и только думаем, как бы с нами хуже чего не случилось.
— И что это не везет нам последнее время?— говорит Легкий.— За что ни возьмешься, все плохо получается. Прямо житья нет!
— Да,— соглашаюсь я,— дела наши плохие. Если завтра директор скажет, чтобы подрядчик наш прогнал дядю Филю с работы, а дядя Филя скажет, что виноват не он, а мы, меня отец забьет до смерти.
— А мне, думаешь, лучше будет? Мой батя хотя и поспокойнее твоего, но если рассердится, то тоже милости не проси! Я у него раза два побывал в руках, знаю...
На наше счастье, директор, видно, забыл, как выкупали его в цементе, а дядя Филя не выдал нас директору. Но он все же рассказал о нашей проделке в казарме каменщикам. Правда, дядя Филя сделал это шутки ради, а каменщики говорили, что директора давно нужно было облить, потому что он злой, вредный человек, собака настоящая.
Десятник, случайно услыхавший о нашей проделке, нахмурился и, подумав, сказал:
— Завтра будете работать на буту!
И на другой день мы с Легким пошли бутить вместе со взрослыми. Работа на буту самая каторжная. Бут приготовляют так: сначала перемешивают цемент с песком, потом насыпают щебень — битый камень, эту сухую смесь поливают водой и гарцуют. Перелопачивать смесь, носить ее в канавы, вырытые для фундамента, трамбовать тяжелыми трамбовками под силу только взрослым, а мы ведь подростки, и силенок у нас еще маловато.
Мы храбро взялись за новую работу, решили не отставать от других, но не проработали и часа, как сдали. Пот градом лил с нас, сердце готово вот-вот выскочить.
— Э-э-э, слабы, ребятки, слабы, оказывается?— кричат на нас каменщики.— Давай, давай!
Мы опять беремся за лопаты и носилки. Над нами смеются, шутят, а нам совсем не до смеха. Так нам круто пришлось! Уж я о себе не говорю, но даже Легкий, неунывающий Легкий, молчал, чего раньше никогда с ним не бывало. Бут угомонил и его, хотя он куда здоровей меня!
Вечером, в казарме, над нами опять смеялись:
— Эх, упарились-то ребятки лихо!
— Ха-ха!
Особенно же радовался этому мой отец:
— Так вам и нужно, так вам и нужно! Вот теперь-то вы узнали, что жизнь не для баловства только, что в жизни и труд тяжелый бывает. Узнали?
— Узнали,— огрызнулся Легкий.— Чего ты этому радуешься?
— А того, что баловаться больше не будете, не до того вам будет!
И верно, больше мы уже не шалили. Первые дни мы все еще надеялись, что десятник вернет нас на прежнюю работу, но он и не подумал об этом.Руки, ноги, все тело ныло от непосильной работы. Возвращаясь в казарму с работы, мы спали как убитые. И никакие клопы, никакие крысы не могли разбудить нас.
Недели через две-три нам стало легче. Мы постепенно втянулись в работу. И как только немного окрепли, опять повеселели, смеяться, шутить начали.Но шутки теперь не те уже были, что раньше: мы огрубели, стали походить на взрослых, прежнего озорства и в помине не осталось. Тяжелая работа положила конец всем шалостям.
Мы стали почти совсем взрослые, детство наше кончилось.Но мы об этом не жалели: ведь нам давным-давно хотелось стать взрослыми...
ЧТО БЫЛО ПОТОМ И ЧТО ЕСТЬ СЕЙЧАС
Идет время, летят годы...
И с каждым днем, месяцем, годом подрастаем мы. Для нас и незаметно, а люди говорят:
— Эх, как ребята-то подтягиваются вверх! Что твои клены молодые!
А с годами, с возрастом и привычки и забавы наши тоже изменились.Легкий стал теперь таким серьезным, деловым парнем, что над ним никто больше не шутит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55