Он зорко следит за каждым движением Василия Семеныча. Тяжело дышит, глаза горят — ведь это борьба идет, и борьба не шуточная.
А я слежу за ними обоими и глаз оторвать не могу. Бежать от частокола сил нет, ноги подкосились.
— Сдаешься? — спрашивает Легкого Василий Семеныч.— Сдашься — пороть меньше буду, не сдашься — запорю начисто!
Легкий молчит, только глазами посверкивает. И они опять заметались по саду.
«Погиб мой товарищ»,— думаю я. Но тут случилось то, чего никто не ожидал: ни я, ни Легкий, ни Василий Семеныч.
Когда Легкий залезал в сад, он дал Полкану хорошую кость. Полкан забрался с нею в малинник и грыз ее с наслаждением. Но вот Василий Семеныч, гоняясь за Легким, неосторожно наступил на кость, и Полкан яростно вцепился хозяину в ногу.
— Полно, дурь, лупи тебя волки! — закричал Василий Сэменыч.— На хозяина бросаться, дурак? Подожди же ты у меня, я и с тобою расправлюсь!
Василий Семеныч быстро выручил ногу, стегнул раза два Полкана и опять метнулся за Легким. Но Легкий не дремал, он был в это время уже за частоколом сада. Василий Семеныч кинулся было за ним, потом вдруг повернул в сторону и... схватил меня за шиворот.
От неожиданности я даже слова не мог вымолвить. Нипочем я не думал, что Василий Семеныч видел меня — ведь я же сидел за частоколом сада, в коноплянике, я так хорошо запрятался...
— Ну что ж, не поймали того, поймали этого. Разница небольшая, будем этого учить,— говорит Василий Семеныч, задирая мне рубашонку и спуская штаны.
— Дядя!.. Василий Семеныч!.. Я не рвал, я только сторожил. ДяДенька, не нужно!.. Миленький, брось! — кричу я не своим голосом, стараясь вырваться.
— Не бойся, не бойся, я тебя и пороть буду, как сторожа-караульщика. Тому, Легкому, я всыпал бы лихо, а тебя слегка постегаю, чтоб крапива даром не пропадала,— утешает он меня ехидно.
И начал он меня стегать...
Мне сначала не больно было, но от страха я кричал лихо, со всей мочи:
— Дяденька, не буду! Родненький, не буду!..
А Василий Семеныч знай стегает да приговаривает:
— Не зоруй! Не лазь по садам! Не сторожи! Вот тебе! Я кричу, дрыгаю ногами, а Василий Семеныч все стегает да стегает, пока крапива в руках у него не измочалилась.
— Вот теперь ты будешь хорош, иди с богом,— сказал он мне на прощание.
Я не помню, как выскочил на дорогу. Л Василий Семеныч спокойненько пошел и свой сад, словно ничего и не было. Тут только я почувствовал, как защипало спину, как начало жечь ее, точно огнем. И только тут вернулась ко мне моя храбрость, а страх пропал, и я начал крепко ругать Василия Семеныча:
— Дурак усатый! Собака! Силу взял над ребенком, обрадовался! Подожди, я вот расскажу своему тятьке, он тебя самого так выпорет крапивой...
Но я тут же спохватился: ведь ежели отцу рассказать о том, что я сторожил у чужого сада, он, чего доброго, еще мне же всыплет. И я замолчал.
Куда же мне теперь идти? Если бы не кузовок, я бы пошел прямо домой — ну ее, малину эту. Но тут конопляник зашевелился, и я услыхал голос Легкого:
— Федя, иди сюда!
Я направился к товарищу. В коноплянике собрались все: и Легкий, и Тишка, и Митька, и Захар с Леником. Они видели, как порол меня Василий Семеныч, и хохотали. А мне было не до смеха.
— Что, лихо он отбарабанил тебя? — спрашивают меня они, давясь от смеха.
— Нечего тут смеяться, дураки, я из-за вас влетел... А мне ничуть и не больно,— говорю я.
— А чего ж ты кричал: «Дяденька, не буду! Родненький, не пори меня»? — хохочет Митька.
— Когда я кричал-то? Что вы врете-то все? Это ты сам, может быть, кричал.
— А кто ногами дрыгал, когда Василий Семеныч порол тебя крапивой?— спрашивает Тишка.
— И не дрыгал я ногами! И не порол он меня,— вру я самым бессовестным образом, хотя чувствую, что это ужасно глупо и мне никто не верит.
Ребята снова покатились с хохоту. Вот удивительное дело: почему это люди, когда с другими случается неприятное, всегда хохочут? И сам я ведь такой. Я даже раз над матерью своей смеялся. Мы поехали с ней в лес за дровами, она взобралась на поленницу и стала сбрасывать дрова. И вот она как-то оступилась и поехала вниз вместе с поленом, ободрала себе ногу, а на меня напал хохот. Дурацкий хохот, а все же я не мог удержаться.
— Ладно! Хватит! — прикрикнул на ребят Легкий.— Посмеялись, и будет. Идемте теперь на «пчельню», будем яблоки есть, яблок-то мы все же нарвали.
Спина у меня все зудела и горела, ребята давились от смеха, ко громко смеяться не решались. А Легкий утешал меня:
— Ты не тужи, Федя, в жизни всяко бывает. Меня тоже не один раз ловили и так парили, что будь здоров!
Но мне от такого утешения легче не становилось: спина по-прежнему здорово зудела...
Мы пришли в «пчельню». «Пчельня» оказалась зимним возком, который стоял на навесе Изаркова двора, как раз над воротами. Взобрались мы туда по углу.
— Вот наша «пчельня»,— поясняет мне Легкий.— Сюда каждый из нас должен приносить все, что добудет. Огурцы ли, яблоки ли, репу ли — все сюда тащим. А потом вместе едим... Ребята, высыпай яблоки!
Тишка и Митька развязали пояса, яблоки посыпались на дно возка.
— Теперь давайте есть,— командует Легкий.
Яблоки кисловатые, оскомина сводит скулы, зубы скрипят, но мы друг перед другом стараемся, едим жадно.
— Вот, Федя, теперь ты знаешь нашу «пчельню»? И помни, когда захочешь, тогда и приходи сюда. Если что-нибудь достанешь, приноси сюда; не достанешь, а тут что-нибудь будет,— бери смело, ешь! Такой у нас закон. А теперь мы сначала пойдем ходы наши глядеть, а потом уж и по малину. Малины мы еще успеем насбирать, день-то сейчас большой,— говорит Легкий.
— Какие ходы? — спрашиваю я.
— А вот сейчас увидишь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55