То, что я с моего
единственного в бытии места хотя бы только вижу, знаю другого, думаю о нем, не
забываю его, то, что и для меня он есть, - это только я могу для него сделать в
данный момент во всем бытии, это есть действие, восполняющее его бытие,
абсолютно прибыльное и новое и только для меня возможное. Это продуктивное
единственное действие и есть долженствующий момент в нем. Долженствование
впервые возможно там, где есть признание факта бытия единственной личности
изнутри ее, где этот факт становится ответственным центром, там, где я принимаю
ответственность за свою единственность, за свое бытие. (111-113)
Другой в его культурологическом значении здесь появляется в полном объеме (не
вскользь, что было раньше в нескольких случаях) впервые, и характерно место в
тексте, где он появляется: крайний "индивидуализм" ответственного изобретения -
единственность незаместимого я, который не просто по-русски есть как все, а в
высоком стиле есмь, т.е. это бытие совсем не такое, как бытие третьего лица
(общее), а бытие первого лица (конкретное мое). Вот это есмь-то и непроницаемо
для другого, хотя
106
существует, как видно из последних частей периода, именно для другого. Тут же
следует и зародыш идеи хронотопа: единственное место во времени и пространстве.
Это опять и опять contra commonplaces, площадной32 обобщенности. Преодолевается
общее место традиционной риторики новым необщим местом, с которого и
осуществляется изобретение в его нудительной ответственности: старое изобретение
- рационально, но безответственно. Изобретение как признание незаменимости моей
в мире и утверждение этой незаменимости в событии поступка. Данность-задание
ответственного изобретения принципиальна. Единственность дана, но должна быть
осуществлена мной, изобретена мной, я должен доказать свое неалиби в бытии,
несмотря на то, что оно уже заранее даровано мне. Это парадокс нудительности и
свободы, отраженный в ответственности. Это необходимый момент ответственной
работы изобретения: доказать, что я есмь. И тут появляются другие, аудитория,
общение и прочие классические атрибуты риторики.
Конечно, этот факт может дать трещину, может быть обеднен; можно игнорировать
активность и жить одною пассивностью, можно пытаться доказать свое алиби в
бытии, можно быть самозванцем. Можно отказаться от своей долженствующей
единственности. (113)
Т.е. доказывать нужно и алиби в бытии, чем старая риторика успешно и занималась.
Риторика поступка призывает к обратному - доказывать неалиби. В наше время
трудно и то, и другое. Старое как устаревшее уже, новое - как неготовое еще.
Оттого и раскол в поступке.
Ответственный поступок и есть поступок на основе признания долженствующей
единственности. Это утверждение не-алиби в бытии и есть основа
_______
32 Если угодно и против карнавальности в ее неидеальном, неутопическом виде!
107
действительной нудительной данности-заданности жизни. Только неалиби в бытии
превращает пустую возможность в ответственный действительный поступок (через
эмоционально-волевое отнесение к себе как активному). Это живой факт
изначального поступка, впервые создающий ответственный поступок, его
действительную тяжесть, нудительность, основа жизни как поступка, ибо
действительно быть в жизни - значит поступать, быть не индифферентным к
единственному целому. (113-114)
Быть - значит поступать, (а)
Быть - значит общаться диалогически,(в)
Без комментариев.
Утвердить факт своей единственной незаменимой причастности бытию - значит войти
в бытие именно там, где оно не равно себе самому - войти в событие бытия. (114)
Та же игра.
Все содержательно-смысловое: бытие как некоторая содержательная определенность,
ценность как в себе значимая, истина, добро, красота и пр. - все это только
возможности, которые могут стать действительностью только в поступке на основе
признания единственной причастности моей. Изнутри самого смыслового содержания
не возможен переход из возможности в единственную действительность. Мир
смыслового содержания бесконечен и себе довлеет, его в себе значимость делает
меня ненужным, мой поступок для него случаен. Это область бесконечных вопросов,
где возможен и вопрос о том, кто мой ближний. Здесь нельзя начать, всякое начало
будет случайно, оно потонет в мире смысла. Он не имеет
108
центра, он не дает принципа для выбора: все, что есть, могло бы и не быть, и
могло бы быть индивидуальным, если оно просто мыслимо как
содержательно-смысловая определенность. С точки зрения смысла возможны лишь
бесконечность оценки и абсолютная неуспокоенность. С точки зрения отвлеченного
содержания возможной ценности всякий предмет, как бы он ни был хорош, должен
быть лучше, всякое воплощение с точки зрения смысла - дурное и случайное
ограничение. Нужна инициатива поступка по отношению к смыслу, и эта инициатива
не может быть случайной. Ни одна смысловая в себе значимость не может быть
категорической и нудительной, поскольку у меня есть мое алиби в бытии. Только
признание моей единственной причастности с моего единственного места дает
действительный центр исхождения поступка и делает не случайным начало, здесь
существенно нужна инициатива поступка, моя активность становится существенной,
долженствующей активностью. (114)
Последняя фраза начинает переводить общепринципиальный разговор в
архитектоническую, а в терминах риторики в алгоритмическую плоскость:
действительный центр исхождения поступка, начало, инициатива поступка - это все
маркеры риторико-педагогической организации ответственной речи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53