д. Воображаемое
- это калейдоскоп моих образов, исходя из которых формируется субъект
высказывания. Но мы не должны забывать, что воображаемое простирает свое влияние
вплоть до психических модальностей, предшествовавших зеркальной идентификации,
то есть вплоть до психических репрезентантов эмоций, подчиненных изменчивым
прави-
298 Ю. Кристева
лам отклонения и ассимиляции, сжатия и сдвига. Можно высказать гипотезу о том,
что этот воображаемый уровень семиотического смысла, в противоположность
лингвистическому значению, ближе к специфическим репрезентантам влечении нижних
слоев мозга. Таким образом, он может служить связующим звеном между этими слоями
и корой головного мозга, которая управляет лингвистической реализацией,
конституируя также дополнительные церебральные контуры, способные устранять
возможные биопсихологические недостатки. Вот почему у ребенка, который не имеет
активного опыта символической коммуникации, и понимание которого пассивно и
пунктуально, поскольку то, что он запоминает, является малодостоверным,
воображаемое - это способ подхода если не к лингвистическому значению, то, по
крайней мере, к более архаичным эмоциональным представлениям. Что касается их
драматургии, которая не перестает существовать, продолжает мучить его или
доставляет наслаждение.
Итак, я различаю, с одной стороны, смысл эмоций и влечений, упорядоченный
первичными процессами, сенсорные векторы которых часто являются различными
языковыми уровнями (звук: мелодия, ритм; цвет; запах и т.д.), которые я называю
семиотикой, и, с другой стороны, лингвистическое значение, реализующееся в
лингвистических знаках и их логико-синтаксическом упорядочивании. Отличаясь от
семиотического уровня, этот лингвистический уровень делает неизбежными
биологические и психические условия, дополняющие происходящее2. Конечно,
воображаемое, понятое в смысле произведенного воображением или вымыслом,
возникает из лингвистического значения. Оно неотделимо от логики и грамматики.
Тем не менее лингвистическое осуществление имеет свои психические предусловия,
которые удерживают меня в воображаемом, предусловия, являющиеся врожденными у
некоторых детей, либо претерпевшие повреждение во время внутриутробной жизни или
во время родов, и которые терапевт мог бы попытаться воспроизвести в качестве
точного опыта того, что способно создать воображаемое.
Я сделаю еще один шаг. Трудности подхода к символическому, на которые я ссылаюсь
и вследствие которых некоторые дети не имеют естественного и спонтанного доступа
к значению, имея доступ к смыслу, являются поводами для депрессий, более или
менее выявленных и имеющих большие или меньшие последствия для ребенка. Таким
образом, депрессия в плане языка характеризуется неприятием символического3.
"Язык не принимается в рас-
299 Ребенок с невысказанным смыслом
чет, ваши значения мне безразличны, я не являюсь вашим родственником, я
отстраняюсь, я даже не сопротивляюсь вам, как делал бы ребенок с трудным
характером, я не отсекаю смысловые связи, как сделал бы страдающий аутизмом, я
умираю для вас, отграниченный непробиваемой стеной моего невысказанного смысла"
- вот то, что мог бы сказать ребенок касательно "лингвистических проблем" и
причины своего подавленного и замкнутого состояния. Ввиду отсутствия
использования символического, маленький ребенок, удлиняющий свое младенческое
состояние, замуровывается в склепе своих незначащих аффектов, сильно
раздражающих его окружение, выводящих его из самого себя, либо находящих
удовлетворение в этом тайнике, если только взрослые не способны улавливать
потайные знаки его бедственного и регрессивного инфраязыка. Далекие от того,
чтобы страдать аутизмом и быть трудновоспитуемыми, такие дети скорее производят
впечатление охваченных фобийным торможением, препятствующим доступу к речи, как
будто бы язык вызывает у них страх, в то время как то, что в действительности
внушает им таковой страх, может быть их депрессией от неспособности обслуживать
себя, от непричастности к миру других говорящих, от вынужденного состояния быть
"плохими говорящими". Задача терапевта, таким образом, двояка. С одной стороны,
он становится психоаналитиком, чтобы возродить желание (и услышать желание
говорить), несмотря на торможение и депрессию. С другой стороны, он становится
логопедом, чтобы искать специфические подходы к этому ребенку (благодаря
которому он понял, что "универсалии" не актуализируются универсальным способом)
и чтобы помочь ребенку обрести лингвистические категории, которые позволили бы
осуществить ему символическую реализацию своего субъективного существования.
Факт вовлечения когнитивных потребностей (в нашей терминологии символических)
становится бесполезным. Кроме того, эта позиция критикует такую необходимость
смысла без значения, в которой находится ребенок, вырабатывая в воображаемом
семиотические предусловия перехода к речи.
В конце концов, это воображаемое построение позволяет осуществиться субъекту
высказывания, что является психическим предусловием для перехода к языку.
Я хотела бы проиллюстрировать эти размышления несколькими короткими клиническими
наблюдениями.
300 Ю. Кристева

ОПЕРА
Неврологические отклонения Поля были известны мне с самого его рождения. В
возрасте трех лет он не произнес ни одного слова, если не считать вокалической
эхолалии, в которой слабо различались псевдосогласные, не поддающиеся
идентификации.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133