Непременно повидаю твоих стариков.
— А как же опытная станция?
— Кому теперь нужны наши саженцы? В колхозе я буду нужнее.
— И то верно. Мужчин там совсем не осталось.
— По ваго-о-нам! — раздался пронзительный голос пробегавшего мимо старшины. Толпа раскололась, и мобилизованные с вещмешками за плечами пошли к теплушкам.
— Счастливо возвратиться, Бондо,— сказала Ция и только теперь выпустила его руку.— Не сердись на меня, если можешь, Бондо,— попросила Ция и густо покраснела.
Чтобы скрыть замешательство, Бондо быстро повернулся и, не попрощавшись, втиснулся в теплушку. Теперь он рассердился на Учу — зачем он подошел к нему с Цией? Кому нужна такая доброта? Жаль, что он едет в одном поезде с
Учей. Впрочем, все это глупости и не имеет уже никакого значения. Ведь они едут на фронт защищать Родину. И они должны либо победить, либо погибнуть — это их общая забота и общая судьба. Не надо таить обиду на Учу — нехорошо это в такую минуту.
Тариэл Карда был в лучшем своем костюме. Он старался выглядеть невозмутимым и уверенным — именно таким должны видеть его товарищи и друзья по работе, которой они отдали столько .лет жизни. Теперь, как никогда, нужна уверенность в победе над врагом, вера в свои силы, надежда на счастливое возвращение к родным очагам. И Тариэл, улыбаясь вымученной улыбкой, переходил от одного отъезжающего к другому, пожимал руки, обнимал за плечи. Когда колокол пробил во второй раз, Тариэл подошел к Важе Джапаридзе и обнял его.
— До скорой встречи, Важа. О Галине не тревожься, мы втроем позаботимся о ней... Да и о ее ребенке тоже,— он взглянул на Русудан и Петре.— Возвращайся с победой, Важа...
Кириле Эбралидзе провожал Тенгиза Керкадзе. Они стояли особняком от людей.
— Ты пуле грудь не подставляй, дорогуша,— напутствовал Тенгиза Кириле.— Помни, с нами никто не воюет, ты не нашу родину едешь защищать.
— Потише, Кириле, нас могут услышать,— перетрухнул Керкадзе.
— Ты прав, надо держать ухо востро,— согласился Кириле.— А ты иди, поезд уже тронулся,— подтолкнул он Тенгиза.— И заруби себе на носу, что я тебе сказал.
Раздался долгий прощальный гудок.
На подножках гроздьями висели мобилизованные. К двери невозможно было протиснуться, все махали руками, кричали, глотали слезы.
А на перроне остались плачущие матери, сестры, жены, отцы, дети. Остались невесты, родственники, близкие, друзья, товарищи.
Громкие рыдания и бравурные звуки духового оркестра сливались воедино.
Лонгиноз Ломджария рысью побежал к оркестру и дал рукой знак остановиться. Он задыхался, бледность покрыла его лицо, на глазах застыли слезы.
— Отец!
— Сынок!
— Братишка!
— Береги себя, ненаглядный мой!
— Пусть ослепнут мои глаза, сынок!
— Вай ме, вай ме!
— Вава, нана!
Били кулаком себя в грудь матери, хлестали себя по мокрым от слез щекам. Машинист медленно тащил состав вдоль перрона, как бы давая остающимся и отъезжающим возможность подольше наглядеться, насмотреться друг на друга.
Кочойа Коршиа крепко обнял Тариэла Карда, и у того, сколько он ни крепился, задрожали губы. Кочойа бросился вслед уходящему поезду, и его подхватили мужчины, висевшие на подножке...
Гудуйа Эсванджиа, никем не замеченный, стоял позади толпы, теснившейся на перроне. Он пришел провожать всех, но у него не хватило духу с кем-либо попрощаться лично. Уезжали Уча, Бондо, Важа — самые близкие ему люди, но даже к ним не подошел Гудуйа. И только когда поезд тронулся, Гудуйа сделал шаг вперед, смешался с толпой, словно стремясь наверстать время. Но оно было безвозвратно упущено — состав медленно и тяжело двигался перед его воспаленными глазами. Он не видел ни Учу, ни Бондо, ни Важу — только лица, лица, руки, руки, лица, лица, сливающиеся, смазанные, уплывающие. И Гудуйа съежился, словно сразу уменьшился, померк и ослаб.
— Прощайте, дети мои,— беззвучно шептали его побелевшие губы. Да, все эти мальчики, юноши, мужчины были его, Гудуйа, дети, у которого никогда не было своей семьи, своего угла, своего ребенка. Да, они были его дети.— Прощайте, дети мои! — Кто знает, доживет ли он до их возвращения, кто знает, увидит ли он когда-нибудь эти ставшие родными ему лица.— Прощайте, дети мои!..
Как бы нехотя плыли вагоны перед затуманенным взором Тариэла Карда. И сквозь плотную пелену он уже не различал лиц, только темные и светлые полосы.
— Уча!.. Уча!..— высоко взлетел над толпой, над рыданиями и криками, причитаниями и стонами рвущийся, жалобный крик Ции. До самой последней минуты она не верила, не хотела верить, что Уча уезжает от нее. И только тогда, когда поезд тронулся, пополз, сдвинулся, дошел до нее весь трагический смысл происходящего: Уча уезжал на войну. И, вытянув вперед руки, побежала она вслед за уходящим составом.—^ Уча!.. Уча!.. — отчаянно, безнадежно, загнанно кричала она и бежала,* бежала за поездом, увозящим в неизвестность ее любимого.
Уча, стиснутый со всех сторон своими товарищами, не сводил глаз с бегущей Ции. Он не мог ни крикнуть, ни поднять руку, ни подать хоть какой-то, пусть даже незначительный, знак своей невесте. Он понимал, что все это уже не имеет никакого значения, ничто уже не сможет успокоить Цию.
Рядом с ним, тесно прижавшись к другу, стоял Антон. Стоял молчаливый, исполненный жалости.
Бежала за поездом Ция, и люди послушно уступали ей дорогу. А вот уже и конец перрона, но Ция неслась вперед, ничего не видя вокруг.
Антон Бачило испугался, как бы Ция не упала, и незаметно оттеснил от дверей своего друга.
Мелькнул хвост поезда — видно, машинист заторопился, прибавил ходу, чтобы быстрее покинуть перрон скорби и отчаяния.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125