Каждое лето он приезжал сюда на каникулы и оставался здесь до начала занятий. Стоило Важе приехать, как Петре тут же тащил его в свой этнографический музей — посмотреть новые экспонаты.
Чего только не было в музее: детали орнамента на камне, жертвенники, кресты и иконы, квеври, амфоры, кувшины, горшки различных размеров и форм, пиалы, самая разнообразная утварь. Все это было изготовлено в различных центрах древней Колхиды, найдено экспедициями и крестьянами, подарено и навечно отдано музею. Здесь были хорошо обожженные широкие плиты черепицы, глиняные трубы водопровода, массивные железные орудия, бронзовые скульптурные портреты, а среди них скульптура Геракла, освободившего, по преданию, Прометея, прикованного к Кавказским горам и весьма популярного в древней Колхиде.
В стеклянных витринах красовались золотые ожерелья, браслеты, золотые и серебряные монеты всех времен с изображениями царей, цезарей, императоров, султанов, шахов, фигурки различных животных и зверей, греческая и римская керамика. На стенах были развешаны боевое оружие, конская сбруя, седла. Вдоль стен размещались земледельческие орудия и инструменты. И все это было немым свидетелем и вестником высокой древнейшей культуры Колхиды.
Петре Герсамия трясся над каждым предметом, хранил и
оберегал все собранное здесь как зеницу ока. Этот человек был воистину фанатически предан прошлому Колхиды и неустанно заботился о ее будущем.
Важа резко отодвинул стул, поднялся, и тут же вновь засверлило мозг позабытое было слово. Важа стоял и тупо смотрел на стол.
Неожиданно в комнату ворвался гудок входящего в порт парохода, призывный, мощный, звучный. Мелко задрожали стекла в рамах. Важа узнавал пароходы по гудкам. И радовался им, как старым знакомым.
Он вышел на улицу в одной рубашке, забыв надеть пиджак. Он не знал, куда идет, зачем идет, просто так, не отдавая себе отчета, брел по тротуару.
Городские часы пробили пять раз.
Улицы были полны народу. Одни возвращались с работы, другие торопились в порт. Навстречу Важе попадались знакомые, они здоровались с ним, но Важа никого не замечал. Все мешалось в его глазах: люди и дома, заборы, пролетки и машины.
Он пришел в себя, лишь заслышав треск песка и галечника под ногами. Перед ним было море.
Море было неподвижно, словно небо, и такое же синее. Вдали на небе были разбросаны тонкие и толстые, белые и серебристые облака. Солнечные лучи, остро прорезавшие толщу облаков, четко обрисовывали их контуры золотистой каймой. Тонкая цветистая пелена легла на гладь моря. И то там, то тут пелену эту прорывали черные, лоснящиеся головы дельфинов. Потом из воды стали показываться блестящие горбатые спины и ножницы хвостов. Дельфины согласно и весело играли в свою извечную игру. Плеск воды усилился, море закипело. Перед глазами Важи беспорядочно замелькали, замельтешили хвосты, головы и спины дельфинов.
Дельфины заметили Важу и направились прямо к берегу. Плыли они быстро, целым стадом. Важе показалось, что они с сочувствием смотрят на него и дружелюбно кивают головами. Он впервые видел дельфинов так близко. Нечто человеческое почудилось ему в них. Важа изумился, подошел к кромке воды, ему вдруг захотелось погладить дельфинов по голове.
Дельфины как бы почувствовали Важино желание, развеселились, еще выше стали выпрыгивать из воды, закричали на разные голоса, словно бы разговаривая с Важей.
И Важа успокоился. Стоял и смотрел на дельфинов.
Вновь раздался бой городских часов.
Дельфины, ныряя, постепенно удалялись от берега и вдруг сразу исчезли. Не слышно уже ни криков, ни плеска воды.
Снова зеркально засверкала поверхность моря. И солнце неуклонно опускалось к ней, оставляя мир и разбрасывая по морю холодные лучи.
Важа шел по берегу. Мокрый песок упруго прогибался под ногами. Вода, выплеснувшаяся на берег, намочила ноги. И ее холод вдруг снова напомнил ему принесенную Серовой весть, и вновь засверлило мозг ненавистное слово. «Неужели Андро не вернется больше? Не вернется к этому морю, к этой земле, изъязвленной болотами и ждущей его помощи?»
Под ногами потрескивали песок и галька.
Взволнованный, измученный, с воспаленными от бессонницы глазами ходил взад-вперед по своему кабинету Тариэл Карда. Он о чем-то напряженно думал, то и дело затягиваясь папиросой. Неожиданно он резко повернулся к Важе Джапаридзе, сидевшему возле стола заседаний:
— И в такое вот время ты просишь освободить тебя от работы? Оказывается, я напрасно терял время,— продолжил он, как видно, давно уже начатый разговор с Важей.— И все, оказывается, оттого, что, видите ли, тебе тяжело покидать свой участок. Не понимаю, что значит покинуть «мой участок». Не понимаю, что значит «мой» и «чужой» участок?! — Карда устало опустился на стул напротив Важи, вдавил папиросный окурок в пепельницу и в упор посмотрел на Важу. В глаза ему бросилось бледное, напряженное лицо Важи с опухшими красными глазами. Карда догадался, что Важа знает о болезни Андро Гангия, однако он был настолько возбужден, что и не думал щадить Важу. — У коммунистов есть одно общее дело — общее для всех, независимо от занимаемой должности, званий и заслуг. Общее для тебя, меня, Васильева, рабочего, крестьянина.
— Я понимаю, Тариэл,— поднял голову Важа.
— Вот и прекрасно, что понимаешь,— сказал Карда и летал. — Я почти слово в слово повторил все то, что говорил вчера на совещании. А ты по-прежнему упрямо настаиваешь па своем.
— Мне вовсе не требуется повторять все сначала. Я донимаю, что негоже делить на «свое» и «чужое», но мне все равно будет тяжело расстаться с Ланчхутским участком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125