Следователь взял со стола донос Сиордиа, смял его и хотел было выбросить в корзину, но передумал, смял его еще больше и запихнул в карман. Опершись локтями о стол, он обхватил голову руками. Так сидел он долго, утомленный и задумчивый.
В комнате слышалось тиканье настенных часов. Этот звук ударом молота отдавался в висках следователя. Воздух был пропитан табачным дымом.
Часы пробили трижды.
Он запер ящик стола на ключ, встал и погасил свет.
Улица, по которой Сиордиа направлялся к дому, была плохо освещена. Хотя он ходил этой улицей лет десять и знал здесь каждую выбоину, все равно шел осторожно, ощупью. Он будто выверял каждый шаг, боясь ступить в трясину. Болото засосало его отца, и потому везде и всюду ему мерещилось болото, даже на дороге, исхоженной им вдоль и поперек.
И работать на «Колхидстрой» он пришел, чтобы отомстить болоту за отца. Говорил он об этом громко, во всеуслышание. Но как и при каких обстоятельствах утонул в болоте взводный меньшевистской гвардии Татачиа Сиордиа, об этом Исидоре предпочитал не слишком распространяться.
Исидоре с подозрением и опаской смотрел на всех знакомых и незнакомых, близких и дальних родственников, товарищей и друзей, даже на кровных брата и сестру.
На Ланчхутском участке стояло с десяток бараков для рабочих и служащих. В одном из этих бараков Исидоре занимал комнату. Жил ой один и никогда никого к себе не приглашал. Зато он непрестанно совал свой нос везде и всюду.
Он сновал из комнаты в комнату, из барака в барак, высматривая и вынюхивая все, что возможно. Да, его нос поистине обладал нюхом и чутьем ищейки. Сиордиа постоянно затевал склоки с соседями и рабочими, с десятниками и драгерами, с трактористами и снабженцами.
Все они казались ему подозрительными. Никто ему не нравился, никого он не любил. «Челидзевский сынок во все горло орет стихи. Правда, он учит уроки, но зачем так орать, назло соседям, что ли?.. Кахидзевская благоверная жарит картошку на подсолнечном масле. Правда, сливочного масла не достать, но почему ей не догадаться своими куриными мозгами, что ее прогорклым маслом весь барак провонял?! И куда только комендант смотрит. Впрочем, и он хорош! А почему, я вас спрашиваю, этот самый Микаберидзе счищает вонючую грязь со своих сапожищ на лестнице, да еще ногами топает, бегемот эдакий... А Берошвили? Тоже хорош гусь, каждый божий день за полночь возвращается. Спрашивается, где его по ночам носит? Добрые дела ночью не делают... А жена Чихладзе кур завела. Их петух так разоряется — барабанные перепонки лопаются. Что потеряли куры в этом дремучем лесу, скажите на милость? Ведь их может шакал сожрать. Ха! Пусть себе жрет на здоровье, не велика потеря».
В Поти у Сиордиа был собственный дом. Но с женой они жили как кошка с собакой, потому и предпочитал Исидоре жить в своей комнатушке на Ланчхутском участке. В Поти он оставался в редких случаях, если, к примеру, совещание в управлении поздно заканчивалось либо если его задерживали «дела» вроде сегодняшних.
Да, сегодня что-то не то получилось. Тревога терзала его душу. «Как он сказал? Смотри, мол, не садись больше в лужу. С чего бы это? Я сам, что ли, в эту распроклятую лужу полез? А как он толкнул меня, сучий потрох! Не к добру вроде бы это. Осторожно, Сиордиа. И привязалась ко мне эта чертова икона, кто меня за язык тянул, заладил — икона да икона. А он мне: коммунисту, мол, не к лицу иконы поминать. Да что икона, понадобится, я самим дьяволом поклянусь. Ха!.. Но... Поосторожней, Сиордиа. Вполне возможно, что чекист этот не совсем чист... А что, если и он того... Все может быть». Сиордиа остановился, и рука его привычно потянулась к записной книжке, но вокруг была такая темень, хоть глаз выколи, где там записывать. «Ничего, ничего, я и так запомню. Такого Сиордиа не забудет, ей-ей, не забудет»,— подумал он и злорадно захихикал.
...Рабочие и служащие Ланчхутского участка с самого утра собрались перед бараком, в котором помещался клуб. Они группками стояли на небольшой площади, опоясанной дремучим лесом. На их загорелых от беспощадного солнца и пожелтевших от малярии лицах выражались недовольство, возмущение, боль.
Большинство еще вчера узнало о решении управления и провело беспокойную ночь. И теперь они нетерпеливо дожидались начальника управления Тариэла Карда и начальника строительства Ланчхутского участка Важу Джапаридзе. Больше всего они сердились именно на Важу. Важа тотчас же заметил это по их лицам и, честно говоря, не удивился: он ждал этого. И как было не ждать, когда почти всех рабочих и колхозников привел сюда сам же Важа. Работали здесь в основном гурийцы. Важа хорошо знал их вспыльчивый нрав. Они верили Важе, верили его обещаниям в кратчайшие сроки завершить строительство, но он нарушил свое обещание и теперь самолично должен был отвечать перед ними.
— Да, тебе придется нелегко,— сказал Тариэл Карда.— Но отступать нельзя. Только ты один можешь убедить их в том, что так лучше для общего дела. Если ты сам уверен в собственной правоте, тебе поверят.
— С тем я и пришел сюда, Тариэл,— ответил Важа.
Клуб был набит битком, яблоку негде упасть. Те, кому
не удалось сесть, стояли у стен, в проходах, толпились в дверях. Кто-то догадался распахнуть окна, и не уместившиеся в зале пристроились у открытых окон прямо на улице
Тариэл Карда поднялся на сцену. За ним гуськом последовали парторг строительства Кочойа Коршиа, Важа Джапаридзе и первый секретарь Ланчхутского райкома партии [Нота Имнадзе.
Собравшиеся угрюмо и настороженно глядели на сцену Не раздалось ни единого хлопка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125