— добродушно заулыбалась, входя в комнату, портниха. — А ты совсем заплаканная! И правда, дитя мое, нелегкое дело — разлука. Ох, уж эти тюрьмы! Разрушить бы их совсем. Только людей мучают, а пользы
нету! Собаке, если она злая, надевают намордник или привязывают на цепь, а человек человека сажает в тюрьму. Ну чего ты плачешь? У тебя все-таки есть муж, хоть и в тюрьме, а у другой и такого нету.
— Что хорошего в муже, если он сидит в тюрьме? Глядеть на него, как на дикого зверя, через две решетки. .. Я не могла и все время плакала.
— Ах, дочка, много ли проку в слезах! Крепись и будь сильной. Вы, молодые, ждете от мужей только хорошего. Хватит, понаслаЖдались хорошим, нужно перетерпеть и горе. Пройдет этот хмель, и в голове прояснится.
— Я жалею, что не рассказала все Цезарю, как мы теперь живем и какая ты добрая.
— О таких, пустяках, расскажешь, когда он выйдет, если не позабудешь. Тут надо дело говорить. Как он думает, когда суд будет?
— Об этом он тоже ничего не сказал.
— Так что же вы делали? Стояли, разинув рты, и глядели друг дружке в глаза! Неужто еще не нагляделись? Нужно использовать каждую секунду, чтоб рассказать все, а вы...
— Не так это просто! — Мильду обидели последние слова старой девы. — Я как увидела Цезаря, так и проплакала все время. Он мне показался таким убитым.
— Да, тюрьма — не пансион. Обидно ему страдать из-за своей доброты. Хотел другим помочь, а пришлось мучиться. самому. А эта мошенница живет себе припеваючи за границей. Ну погоди, когда-нибудь свернет себе шею! А вам нужно терпеть и ждать лучших дней. Вы еще молоды, заживете опять. Только не надо терять веру в грядущие светлые времена. ..
— Как не терять веру, если завтра придут и распродадут всю обстановку!
— Жаль, конечно, но отчаиваться из-за этого не стоит. Будете вместе, наживете опять. В любви да в согласии можно и под кустом в лесу переспать, совсем не нужно бог знает каких перин и диванов.
— Терпеть, конечно, придется, не ложиться ж в могилу живьем.
— И потерпишь! Только глупые думают, как бы лечь в могилу. Человек должен жить, пока не свалится, точно лошадь на оглоблю... Думаешь, эта Аустра, мотаясь по свету, найдет там чего-нибудь хорошее? Промотает деньги и прибежит обратно отсиживать свое в тюрьме! И как это мать может бросить своего ребенка и удрать, куда глаза. глядят? За такой грех придет расплата, и тогда ей плохо будет... Ну, да что мы тут радуемся чужому несчастью! Будем лучше терпеливо переносить свои собственные. Есть ведь 'в мире высшая сила, которая воздает за все.
— Я не верю больше ни в бога, ни в черта, если приходится страдать так несправедливо!
— Не кощунствуй и не суди о том, чего не знаешь. Тебе приходится страдать из-за людей, а не из-за бога или черта.
— Ну так пусть же твой бог избавит меня, если я страдаю несправедливо.
— Мой бог может помочь только мне. Проси сама своего бога, пусть он даст тебе терпение и кротость, чтобы перетерпеть все муки. На невинную пташку в лесу тоже налетает ястреб и терзает ее. Так случается и с людьми.
— Невинного человека нельзя сажать в тюрьму и мучить! Уж лучше сразу прикончить.
— Как у тебя язык поворачивается говорить такие слова? В тюрьмах томятся те, кто не может доказать свою невиновность. Там знают, что Цезарь невиновен, но хотят, чтобы он доказал это сам. Людям нравится мучить друг друга.
— Где же тогда закон и справедливость?
— Неужели же мы с тобой их найдем, если никто не знает, где они? У каждого человека свой закон и своя справедливость. Потому сильный всегда топчет слабого. — Заттис тяжко вздохнула. Мильда больше не спорила с ней, видя, что возражения напрасны. И они еще долго сидели вместе, беседуя о житейских делах.
После свидания с женой Цауне вернулся в камеру совершенно убитый. Он хотел рассказать Мильде, что его привлекают за соучастие в подделке векселя и за
дальнейшую передачу подделанного векселя. Хотел утешить жену, чтоб она не очень горевала и постаралась пережить все это спокойно. Хотел попросить не заботиться о нем: все-таки он — на казенных хлебах и на казенной квартире, значит, не пропадет. Пусть Мильда лучше подумает о себе и попытается найти какую-нибудь работу. Но из всего задуманного он не сумел сказать ни слова и теперь сердился на свою слабохарактерность. Даже надзиратель, отводя его обратно в камеру, посмеялся, что у него такие красные глаза, будто лук чистил. Выплакался, видать, надолго. Если вечером не накачается чаем, сможет обойтись даже без параши.
И Цауне действительно был настолько подавлен, что в камере даже не смел никому поглядеть в глаза. Хотелось быть мужчиной, прикрыть свои моральные страдания иронией и смехом, как другие заключенные. Ведь и у них остались на воле матери, невесты, жены и дети, которые; может быть, голодают и оплакивают их. Но как эти заключенные издеваются над целым миром! Они кажутся беззаботнейшими, людьми, чья жизнь полна удовольствий. Однако, если <бы кто-нибудь мог в вечернем сумраке зарешеченной камеры взглянуть в эти днем так весело смеявшиеся глаза, он увидел бы в них безграничную скорбь об изломанной жизни, об оставленных на произвол судьбы близких. Лишь у немногих во взгляде пылала ненависть; но и это был самообман, помогавший измученной душе переносить страдания. Прежде всего, это были посаженные в тюрьму люди, и только потом — преступники. Жизнь их сделала такими. Ведь не в утробе матери они потеряли свою чистоту и невинность!
У Цауне не было сил замкнуться в себе, как замыкались другие. Его детское сердце сломилось под тяжестью испытаний, и боль вырывалась наружу в слезах и стонах. За это другие заключенные называли его плачущей девой, которую осмеял и покинул Дон-Жуан-Судьба.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133